Две вещи наполняют душу все новым и возрастающим удивлением и благоговением, чем чаще и продолжительнее мы размышляем о них, — это звездное небо надо мной и моральный закон во мне.
Иммануил Кант
Суд людской или Божий,
Я прошу вас учесть,
Господа офицеры,
Не спасет вашу честь.
Александр Дольский
Летом 1983 г. солнце не было жарким. Я только что закончил девятый класс, оставался еще год до выбора жизненного пути. Можно было просто отдохнуть и помечтать. Дача знакомых в Петушках была для этого прекрасным местом. Мой школьный друг куда-то ушел, а я с удовольствием взялся за удивительную книгу, которая после «Мастера и Маргариты» давно притягивала, но не было ни времени, ни самой книги.
* * *
Белая гвардия...
Таким цветом наградила судьба русских офицеров, оставшихся на границе между старой Россией и новейшим, выражаясь языком учебников истории, советским временем. Кем они были? Представителями уходящего класса или рыцарями надвигающегося нового средневековья? Николка Турбин, полковник Най-Турс, поручик Мышлаевский, адъютант штаба князя Белорукова Леонид Юрьевич Шервинский...
Я пытался понять своим юношеским умом, о чем этот роман, который в 1924 г. был напечатан, но не до конца, потому что публиковавший его журнал «Россия» ушел в небытие вместе с той самой белой гвардией. Зачем создал его великий и удивительный писатель Михаил Булгаков, человек, которому выпало жить в первой половине века, опрокинувшего Россию в черную дыру казенного советского времени? Зачем и с кем воевали Николка Турбин и убитый на углу Фонарного переулка бывший эскадронный командир полковник Най-Турс? Да и не успели они повоевать. Слишком быстро ушел в Германию поезд с ослепительно-белым электрическим светом, с гетманом, генерального штаба карьеристом Тальбергом, генералом от кавалерии князем Белоруковым и другими выдающимися вершителями истории.
«Но лучше всего сверкал электрический белый крест в руках громаднейшего Владимира на Владимирской горке, и был он виден далеко, и часто летом, в черной мгле, в путаных заводях и изгибах старика-реки, из ивняка, лодки видели его и находили по его свету водяной путь на Город, к его пристаням. Зимой крест сиял в черной гуще небес и холодно и спокойно царил над темными пологими далями московского берега...»
* * *
Зимой 1985 г. я сидел на лекции по предмету со странным названием ТОЭ (теоретические основы электротехники) и читал «Белую гвардию». Эта книга нужна была мне как воздух. Почему — я не понимал. Но гораздо важнее, чем знание законов движения тока по электрическим цепям, мне представлялось понимание того, что такое честь. Что значит иметь моральные принципы и им следовать? Я не ходил на лекции по истории партии, не посещал комсомольские собрания. Означало ли это, что я следую законам чести? Сомнительно. Почему в этом высшем учебном заведении, после окончания которого я должен был стать образованным человеком, никто ничего не говорил о чувстве собственного достоинства, следовании своему предназначению, способности к самопожертвованию? Неужели триггеры и электрические цепи важнее? Кто может научить тому, как правильно жить? Герои «Белой гвардии» стояли перед глазами и как будто хотели что-то объяснить...
Почему одни бегут, как крысы, выбирая Варшаву и Париж, стремясь к одному — оградить свою сытую, удобную жизнь от невзгод, печалей, голода и трудностей? Делают гигантские усилия, вкладывают весь свой ум, все свои способности и таланты в достижение благополучия и карьеру?
А другие мерзнут в цепи, ожидая приказа, идут в ополчение. Они, похоже, как и сам Булгаков, знали какую-то тайну, которая скрывается за словами «офицерская честь».
«Русскому человеку честь — одно только лишнее бремя...» — прочел Алексей Турбин, прежде чем заснуть, яростно размышляя о подлеце Тальберге. Ой ли? Одно только лишнее бремя? Почему же не поехали ни Алексей, ни Николка, ни поручик Мышлаевский за Тальбергом, в теплом, светлом вагоне? Почему-то они, проспавшись, на следующий день после дружеского застолья пошли защищать Город в Мортирный дивизион.
«Захотелось драться сейчас же, сию минуту, там за Постом, на снежных полях. Ведь стыдно! Неловко... Здесь водка и тепло, а там мрак, буран, вьюга, замерзают юнкера».
Может быть, верно, что законы чести важнее всего на свете?
Булгаков постоянно говорит, кричит об этом, словами и поступками своих героев. А сегодня? Важно ли это сегодня? Откуда оно, это странное стремление — защищать? Когда в воздухе пахнет бедой, когда чудится в каждом раскате грома пушечная пальба, приходят люди, готовые не задумываясь пожертвовать своей жизнью, чтобы только не коснулись горе и мрак близких и любимых.
«— Вопрос: кого желаете защищать?
Молчание.
— Кого желаете защищать, я спрашиваю? — грозно повторил полковник».
Есть что-то главное, что нужно защищать. И это главное невозможно объяснить словами. Иногда кажется, что только в моменты смуты, войны и хаоса нужны люди, готовые пожертвовать собой, своим уютом и теплом очага, когда враги угрожают жизни близких.
«Гетмана обязаны защищать, господин полковник».
«Но гетман бежал, как каналья и трус», а люди остались. Офицеры остались. Люди всегда защищают Священное. Это не религия и даже не вера, это священные принципы, которые были у всех офицеров булгаковского романа.
«Никогда. Никогда не сдергивайте абажур с лампы! Абажур священен. Никогда не убегайте крысьей побежкой на неизвестность от опасности. У абажура дремлите, читайте — пусть воет вьюга, — ждите, пока к вам придут».
Для Булгакова священно все, что связано с настоящими чувствами. Любовь. Дружба. Честь. Благородство. Незримое братство выпускников Александровской Императорской гимназии. Что важнее для капитана генерального штаба Сергея Ивановича Тальберга? Любовь к Елене или место в увозящем в Германию штаб генерала фон Буссова поезде? Он выбрал однозначно, «и в каждой точке была совершенно решенная дума».
«Одно всего освещенное место: стоит на страшном тяжелом постаменте уже сто лет чугунный черный Владимир и держит в руке, стоймя, трехсаженный крест. Каждый вечер, лишь окутают сумерки обвалы, скаты и террасы, зажигается крест и горит всю ночь. И далеко виден, верст за сорок виден в черных далях, ведущих к Москве».
* * *
Три года спустя я сидел вместе со своим школьным другом в чапке (так назывался солдатский буфет) Гвардейской Кантемировской дивизии. Мы не виделись полтора года. Оба за это время многое повидали. Он — бердянскую учебку, кросс в спецкостюмах по сорокаградусной жаре, я — придурковатых стройбатовских хлопцев, уважающих меня только за хорошо поставленный боковой удар правой. Было приятно встретиться после долгой разлуки. Я служил в 30 км от него в автомобильной части стройбата. Командировочное удостоверение давало возможность бегать в самоходы на целый день, а автомобильные петлицы — спокойно проходить мимо КТП-шной охраны гвардейской дивизии. Разговор зашел об армии ушедших эпох, о белой гвардии. И привиделись за соседними столиками офицеры из любимой книги...
Интересно, действительно ли фамилию полковника Най-Турса Булгаков придумал, соединив два слова: knight (англ. «рыцарь») и urs (лат. «медведь»)? Образ бывшего эскадронного командира второго эскадрона бывшего Белградского гусарского полка сопровождал меня с первого дня в Советских Вооруженных силах. И на главном пересыльном пункте в Москве, когда я, случайно оказавшись допущенным к машбюро, подделывал списки мотострелковой бердянской команды, чтобы мои друзья оказались в одной учебке. И в роте малой механизации в Немчиновке во время разборок с бывшими уголовниками — чтобы не струсить, надо было на что-то опираться. На какой-то образ, хотя бы и вымышленный, который ничего и никого не боялся и готов был стоять за своих юнкеров и за Город на смерть, что и сделал. Он тоже мог сидеть в штатской одежде в кругу семьи в уютном доме на Мало-Провальной (Малой Подвальной) улице. Но почему-то пришел этот картавый полковник к начальнику первой дружины генерал-майору Блохину, почему-то оказался 14 декабря 1918 г. Най-Турс у пулемета на углу Фонарного переулка, прикрывая бегство юнкеров.
Наверное, именно о таких людях писал аббат Бернар из монастыря Клерво: «Среди них нет различия между личностями, а разница скорее определяется достоинствами рыцаря, нежели благородством крови. Они соперничают друг с другом во взаимной предупредительности и берут на себя бремя товарищей своих... Воистину, опасность или победа для рыцаря зависят от настроя сердца его, а не от военной удачи. Если сражается он за правое дело, любой исход битвы никогда не будет победой зла; равно как и результат битвы никогда не будет благим, если бился он не за правое дело и если намерения его не были чистые».
* * *
Только-только рассвело. Мы стояли и снимали на видеокамеру Андреевский спуск. Дом № 13, Дом Булгакова, был виден впереди слева. И в тот момент, когда первые лучи солнца коснулись булыжной мостовой, я вдруг, как мне показалось, понял, как Булгаков видел Киев.
Роман о Городе... Что-то великое и вечное застыло в нем — в каждом камне, в днепровских берегах, в куполах Софии и Лавры. Сквозь видимые предметы просвечивал дух Города, его история, его надежды, боль и мечты. Что может быть важнее, чем чувствовать единство с землей, которая родила и вскормила тебя?
Нет, не только о благородстве, чести, любви и трусости этот роман. В книгах Булгакова есть удивительная жажда вечности. Чтобы он ни писал, как бы ни было тяжело его героям, вечность освящает все, что с ними происходит. Не случайно же роман начинается и кончается звездами. Не зря постоянно над всем, что происходит, стоит Владимир и осеняет жителей Города своим огромным крестом. История в 1918–1919 гг. совершала крутой, извилистый поворот, и весь роман дышит этим переломом. Но больше, чем историческими подробностями, больше, чем чувством смены эпох, роман живет соединением бесконечности прошлого и бесконечности будущего. Булгаков видит сам — и эта способность передается тому, кто читает его романы, — Историю сверху, с позиции вечности, вне времени. Он видит и прошлое, и будущее одновременно. Он знает, что «звезда пастушеская — вечерняя Венера и красный, дрожащий Марс» не менее важны для истории, чем надвигающаяся с северо-востока сила.
«По мере того как он читал потрясающую книгу, ум его становился как сверкающий меч, углубляющийся в тьму. Болезни и страдания казались ему неважными, несущественными. Недуг отпадал, как короста с забытой в лесу отсохшей ветви. Он видел синюю, бездонную мглу веков, коридор тысячелетий. И страха не испытывал, а мудрую покорность и благоговение. Мир становился в душе, и в мире он дошел до слов: Ч...слезу с очей, и смерти не будет, уже ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет, ибо прежнее прошло“».
* * *
В марте 1991 г. я стоял на путях у станции Чоп, практически на нейтральной полосе между Советским Союзом и Венгрией. Вагон все выше поднимался на огромных домкратах над собственными колесами, которые заменялись для движения по европейской колее. Мой самый близкий школьный друг, тот самый, вместе с женой и двумя детьми навсегда покидал эту тревожную, нищую и непривлекательную страну с советским укладом и неопределенным будущим. Он не знал еще, что в августе будет путч, он не мог себе представить танки на родном Волгоградском проспекте, но что-то подталкивало к эмиграции. Хотелось одного — нормальной, обеспеченной жизни, интересной работы, приветливых лиц вокруг. Нашел ли он то, что искал, в Хайфе, а потом в Торонто?..
Вагон поднялся до упора, и рабочие, менявшие колеса, проходя мимо, все пытались понять, что же я продаю из вещей, не пропущенных на таможне. Местный шакалий бизнес. Граница...
К чему я это вспомнил? Не знаю. Но что-то в тот момент породнило год 1991 с 1919-м. Неизвестность, страх, полная нищета, очереди за молоком в ближайшем магазине с пяти утра. «1994-й — хороший год, — говорилось в книжке Павла Глобы, популярного предсказателя того времени, — но до него надо дожить».
Обратный поезд, по какой-то удивительной причуде судьбы, шел через Киев. Сидя в неосвещенном плацкартном вагоне, я смотрел на удаляющийся в темноту Город и невольно представлял, что это я покидаю Союз и больше не увижу Андреевский спуск, цветущие сады в мае, Днепр и Горку. И вспоминались слова Булгакова:
«Последняя ночь расцвела. Во второй половине ее вся тяжелая синева, занавес бога, облекающий мир, покрылась звездами. Похоже было, что в неизмеримой высоте за этим синим пологом у царских врат служили всенощную. В алтаре зажигали огоньки, и они проступали на завесе целыми крестами, кустами и квадратами. Над Днепром с грешной и окровавленной и снежной земли поднимался в черную, мрачную высь полночный крест Владимира. Издали казалось, что поперечная перекладина исчезла — слилась с вертикалью, и от этого крест превратился в угрожающий острый меч.
Но он не страшен. Все пройдет. Страдания, муки, кровь, голод и мор. Меч исчезнет, а вот звезды останутся, когда и тени наших тел и дел не останется на земле. Нет ни одного человека, который бы этого не знал. Так почему же мы не хотим обратить свой взгляд на них? Почему?»