Идея назвать “Серебряной нитью” Клуб блокадников Ленинграда пришла и случайно и неслучайно — при взгляде в зеркало на свои поседевшие головы однажды вдруг осенило: “А серебра-то у нас на голове не так уж и мало”. Наталья Борисовна Войновская — руководитель Клуба, Анатолий Александрович Беллик, Антонина Андреевна Дубкова, Анатолий Павлович Дмитриев... Рассказывать о блокаде им, очевидцам, трудно, хоть и прошло уже 55 лет — срок немалый. 27 января, день снятия блокады — самый великий для них праздник, день волнительной радости... “Праздник со слезами на глазах”. Поверите ли, двадцать лет пою на всевозможных праздниках песню “День Победы”, а поняла, что же на самом деле пою, только теперь, благодаря этим людям. Не ожидала, что сила боли за ленинградцев вдруг так многое во мне перевернет.
Странные мы все-таки, люди... Посмотришь вокруг — все чем-то недовольны: уровнем жизни, зарплатой, правительством, бесправием, насилием и жестокостью, кризисами, которые лихорадят этот хрупкий мир. Нас не устраивает время, в которое суждено было родиться, страна, семья... Изо дня в день мы будто плывем по реке неудовлетворенности. Вот, думаем, доживем до неведомых времен, когда все будет хорошо, посмотрим мы на это “хорошо” и станем другими людьми... И непременно что-то дорогое сердцу тогда появится, и будет общество человеческое, люди добрые, жизнь красивая, интересная...
А сейчас – не часто вспоминаем, что не жив человек без веры. И защищать он может только то, что дорого. А верить в то, что свято. А они, хранители блокадного города, ленинградцы 1941–45, это знали наверняка. Каждый знал? всем своим существом.
Анатолий Павлович: “Да, мы, мальчишки, готовились к войне. Нас обучали, мы занимались гражданской обороной с большим прилежанием, это нам было и интересно. А такие фильмы как “Щорс”, “Чапаев”, “Если завтра война”. Нам представлялось, что воображаемый противник на нас нападает, первый удар мы отражаем, в течение нескольких дней разбиваем на их территории. Представляли, что у нас из-под земли вылетают истребители и в течение 2-3 дней враги разгромлены. Но такой тьмы никто не ожидал.”
Тревогу объявили 8 сентября, когда взяли Ленинград и блокада окончательно замкнулась. По звукам в воздухе было понятно,что летят "юнкерсы". С небя на землю падало несчетное количество мелких зажигательных бомб - только такая бомба достигает чего-нибудь твердого, она загорается искрами. Нужно сказать, что быт в Ленинграде был хуже, чем в Москве, многие дома топились дровами, поэтому было много сараев. Загорелись сараи.
Антонина Андреевна: “Не было никакого ужаса. Мы просто не знали, что будет, и ждали. Первую тревогу, ужасную тревогу нельзя забыть: гудели паровозы, гудели заводы и сирены”
Но в первый день их не пропустили в город. Никто не ныл, никто не говорил, что плохо, просто сжимали кулаки и делали все что надо.
Антонина Андреевна: “мы ребята все были подготовленные, мы совершенно спокойно стали тушить эти сараи. Никакой паники, никакого раздражения. Но... что же они с нами делают!? И в это время уже кричат, что горят склады. Сгорели все продовольственные запасы, которые были в Ленинграде. Это у всех ленинградцев осталось - восьмое сентября”.
Этот день считается фактически днем начала блокады, последним был занят Шлиссельбург. Ночью немцы возобновляли свои налеты. Девятнадцатое сентября - считается самый большой день, когда город больше всего бомбили.
Закрылись все дороги, въехать и выехать из Ленинграда было нельзя. Постепенно уменьшали нормы содержания. Вместо крупы, например, давали муку. Завариваешь кипятком эту муку ржаную и этого было пол-литровая банка на месяц. Больше ничего не было. Дети получали по 125 грамм хлеба, служащие - 150 грамм хлеба, и я со 125-ю граммами пришла. А что это был за хлеб - это была целлюлоза и дровяные составы, он клейкий, никудышный.
Анатолий Павлович: “Мне было 14 лет. Город заставил нас быстро повзрослеть. Мы взрослели очень быстро, даже стареть стали. За один-два года я почувствовал себя очень взрослым человеком. Ответственным за маму, за бабушку, за все дела, которые у нас были.”
Умирали уже очень многие. На улицах лежали покойники в любом виде в любой форме. Мыться было нечем, ни воды, ни мыла, никаких ванн, естественно не было. Очередь в единственную баню на Уфимской стояла кошмарная.
Анатолий Павлович: “За всю войну я заплакал два раза всего, правда. Отупение, действительно, какое-то наступало, ничего не страшно, ничего не хочется, есть хочется только, а потом уже даже острое желание есть пропадает, отупение наступает и в этом плане. И вот иду я с ведром на саночках на Неву за водой. Я прошел где-то около километра, спустился с маленькой горочки, дошел до проруби ,которая уже вот так стянулась. Я кружкой (ведро в такую прорубь не влезет) набрал это ведро, я поставил его на саночки и вот так долго осторожно и медленно вез. Я тихонько в эту горку забрался, чтоб не расплескать ни одной ни капли, я прошел по Земскому переулку, свернул на Шешмылевскую(?) улицу, повернул к своему дому, дошел до лестницы, взял в руки ведро и на первой же ступеньке, на которой уже раньше была пролита вода и потом стала, видимо, льдом, я упал, и вылилось это ведро воды. И в первый раз, я помню, я заревел горючими слезами. Потому что надо было снова двух часовой маршрут проделать... сил нету, ноги уже плохо двигаются, коленки потели, а ножки вот такие тонюсенькие. На лестницу ногу поставишь, а выпрямить ее уже не хватает сил. Вот то другой рукой помогаешь, а с ведром, вы понимаете... И вот я выплакался и пошел второй раз ....
Один эпизод из числа, я считаю, наверное, самых страшных, если не самых трагических: - я слышал и видел умирающего грудного ребенка. В квартиру наши приходили беженцы, приходили и тут же устраивались где-то. Пришла молодая женщина, ей на вид лет 25. И видимо ребенок у нее родился где-то у же после начала войны, может быть июньский или июльский. И ребенку было, может быть, два с половиной - три месяца. Определить трудно. Представьте - у женщины, конечно, ни капли своего молока. Она как беженка, нигде она не прикреплена. В конце концов дали карточку.
И вот, либо им вдоем помирать, либо она оставляет этого ребенка на произвол судьбы. Стенки в квартире деревянные - и вначале я слышу, лежит он и писк-плач, потом плач, переходящий просто в писк, потом в тихое такое шипение. Я два раза заходил, корочку я приносил и это вот старческое личико, старческая ручка хватала эту корочку и сосала ее. И вот я не плакал, я смотрел я пытался вот что-то такое утешить-сказать. Ну, корочкой не спасешь и не накормишь. Но в конце концов наступил такой момент, когда и писка не стало и шелеста не стало. Эта женщина завернула этого ребеночка, вышла, ушла и больше я ее не видел, она не вернулась. Она ничего не могла сделать. Вот такая судьба.
Фактически с любой точки немцы могли отстреливать снарядами разных калибров практически полгорода. А о самолетах и говорить нечего.
Страшные морозы и голод они испытали на себе. По 3-4-дня не было хлеба, были страшные морозы, и те комбинаты хлебные в которых выпекали хлеб, у них заморозились трубы. И остались на весь Питер один или два хлебозавода, которые на берегу Невы стояли, там пожарные шланги спустили, пробили дырки, этот хлеб, недовыпеченный, полумокрый хлеб прямо там можно было взять. И вот по дороге к этому заводу и от него трупы и оставались, потому что когда человек не ест долго или ест по 125 г вот этого, потом вдруг три дня ничего, то его хватало дойти до хлебного завода, взять этот мокрый мякиш, с ним пойти и иногда с ним и умереть.
Неоправдавшиеся планы захвата города Гитлер объяснил Германии и всему миру так: ”Ленинград мы не штурмуем сознательно. Ленинград выжрет себя сам”.
Тьма нависла над городом со всех сторон - и с верху и вокруг города чужие... Те, кому безразлично то, что так дорого ленинградцам - Жизнь...Будущее... Человеческое...
Антонина Андреевна: ”когда началась война, мне было пятнадцать лет, я закончила восемь классов. Нас было четверо детей, отец и мать. С началом войны отца взяли в армию, сестра закончила медицинский институт, ее тоже взяли в армию. Остались мы, и теперь сразу с началом войны детей, а у меня сестра младшая, ей было десять лет, их эвакуировали. Все было очень организованно. Мы были рады, что детей увозят. Кормить было нечем. Первым умер мой двоюродный брат. Мы с моей теткой, (плачет) мы его завернули в одеяло, завязали веревками, двое санок связали вместе, и рано утром, ну хоронить никто не мог, мы его повезли (куда везти?) к самой ближней церкви. Самая ближняя церковь от нас была на Охте(?). Вот когда мы туда приехали, вы знаете, но я не считала, но покойников там было великое множество. И кто в чем и как туда мог привезти. А некоторые там, кто привезли, там и остались. Так мы оставили первого брата. По истечение может быть двух недель умер второй. Этот был меньше мальчик. Это было трудно, но как это происходит? Никто не кричит, никто не плачет, просто наступает какое-то отупение и человек лежит и потихоньку умирает. Вот так умирали блокадники. Умер второй мальчик. Мы его долго держали в комнате, не квартира, а комната. Причем комната не топится. У нас нет воды, у нас нет света. Остались мы с теткой вдвоем, и умерла тетка. Мне пятнадцать лет и я уже ее одна везла хоронить. Это надо пережить... “
Одна из страшнейших трагедий случилась в госпитале на Суворовском, это недалеко от Смольного. Четырехэтажное здание госпиталя обнесено забором вокруг. На него сбросили такое количество бомб, что он весь загорелся, а там были тяжело раненные. Они бросались из окон четвертого, третьего этажа - летели, кричали, плакали и горели. Воды-то не было, тушить-то было нечем, только песком. Продолжалось это очень долго. И вот лежат они все. Чуть позже пришли студенты-медики, врачи... В этот день погибло 600 раненых. Это было самое большое количество жертв в этом одном месте.
Пока есть огонь жизни, тьма не сможет пробраться внутрь. Завладеть душами своими привычными методами - страхом, паникой, ужасом, отчаянием она может, если погаснет огонь внутри.
Силы давала вера в то, что победим. Ленинградцы понимают - вся страна на них смотрит: если выстоят они, то и другие города выстоят.
В самое трудное время верили в победу. В то, что кошмар этот пройдет, что придут с войны сыновья, найдутся эвакуированные дети...
Наталья Борисовна: “Пришел брат Миша, ему 17 лет, ноги опухшие - началась цинга, и он плачет. Подходит к шкафу, берет костюм папин. Бабушка моя говорит: “Миша, для чего ты берешь?”, а он в ответ: “Бабушка... я есть хочу”. На что бабушка : “Но ведь Боря вернется, у него же нет больше гражданского костюма”. Она верила во все это... она знала что так и будет. И жизнь в Ленинград все-таки вернулась только потому, что мы верили... ”
Город не покидали, ему не позволили утонуть в волне инфекционных болезней. антисанитарии, в мародерстве.
В осаде обычно погибали от голода и эпидемий. Как ни удивительно, но в Ленинграде не возникло очагов эпидемии. Мало того, эта тяжелейшая обстановка действовала на физиологию человека, что хронические болезни зарубцовывались, вылечивались, уменьшилось количество туберкулезных больных, зарубцовывались язвы, уходили кожные заболевания. Но другие болезни появлялись - все блокадники имеют гипертонию. Голодание вызвало дистрофию, полное истощение плюс цингу. Потому что те продукты, которые изредка доставались, не содержали никаких витаминов, хлеб содержал очень мало естественных продуктов - состоял он из обойной муки, дуранды, жмыха.
Анатолий Александрович: “Продуктовые карточки с ноября месяца практически не отоваривались. Так целыми листами и оставались. Изредка бабушка приносила вместо 200 граммовой нормы мяся на троих яичнй порошк “Меланж”. Один раз по дополнительным талонам на три карточки принесла сухую горчицу- пол-авоськи, в пачках. Вместо масла однажды принесла плавленный сыр казеиновый, это какой-то студень из казеина, подвергнутый специальному брожению, поэтому пах он приятно, но на вкус был кисловатый. Вот такие суррогаты, редко-редко когда удавалось крупу, мяса и масла я не помню, сахар - не помню. Вся наша еда была 125 г хлеба. Бабушка ходила каждый день, и только раз в 4-5 дней она приносила муку - по Ладоге по льду привезли и уже не было времени выпекать хлеб, настолько люди изголодались. Эту муку заваривали и ели.”
Квартиры все были открыты. ключи - у дворников. Можно было зайти в любой дом и взять что угодно, но никто чужого не брал. Даже и мыслей таких не было. Дисциплина и организованность были исключительные. "Ленинград сдать не позволим!"
Но были и те, кто не верил, что город выстоит. Ленинградцы их не осуждают, но вот понять все-таки не могут.
Антонина Андреевна: “Мы, девчонки, знали, в конце Ленинграда есть такое немецкое поселение - Славянка. Там жили немцы еще со времен Петра Первого. Нам сказали, что немцы из домов своих выехали, и что кое-что из еды там осталось. Мы же голодали. Пришли - все разбито: заготовленные банки они не могли увезти, они все разбили. Были заготовки капусты, огурцов там каких-то маленьких домашних, они туда, простите, просто нагадили, чтоб мы не могли этого ничего взять. И вот мы пошли на поле - уже были заморозки... осталось в памяти, мы нарубили кочерыжек на поле, вот это была еда. И сколько мы могли унести, столько мы унесли..
Конечно, было очень голодно. У нас был интернациональный класс - были финны, были немцы, эстонцы, латыши. С неба, как снег, сыпались листовки, их было очень много. Листовка-пропуск, а в ней написано, что нужно выйти, по-моему, на 32-й километр, там есть дома, останавливайтесь, вас там примут. И вы пойдете в Финляндию, и документов никаких не надо. Не прославились мы в финской войне, не прославились. И фины тоже очень русских не любили. Призывали, чтобы мы бросали город, потому что город сотрут с лица земли. Представьте себе, весь город не знает, чтоб кто-нибудь из русских ушел. Мы никуда не хотели ехать, мы не могли ехать. Это был наш город, вы понимаете?”
Нельзя было просто лечь и начать помирать, обязательно нужно было что-то делать: продолжали работать, ходили в театры, которые работали. Всю блокаду ленинградцы на заводах производили снаряды для Москвы, для Победы.
Даже по вечерам для работы были организованы занятия по санитарной подготовке, оказанию первой помощи, и пожарной помощи. В домах жильцов распределяли по группам, по звеньям - пожарное звено, санитарное звено и еще целый ряд звеньев. Каждые проходили свою подготовку.
Анатолий Павлович: “А мы, мальчишки вездесущие, старались охватить все. И санитарную, и пожарную помощь. На нас, на мальчишек, была возложена такая задача: первое задание было оповещать всех жильцов - телефонов не было - бегать по квартирам - и оповещать, причем под расписку, когда будет какое следующее занятие, вам прибыть тогда-то. Второе задание было, когда привезли нам и выгрузили большую машину песка, жильцам всем дали задание пошить мешки из подручного материала, и мы наполняли эти мешки песком и растаскивали на чердак и по верхним площадкам лестниц. Первые пару месяцев, когда начились бомбежки, мы послушно уходили в бомбоубежище. Раскладушки складывали и оставляли прямо там в уголке - у каждого своя раскладушка, тогда ничего не пропадало. А потом чувство притупилось и перестали ходить в бомбоубежища.”
Со второго года, с весны начали копать огороды, решили раскапывать все - стадионы, мощеные кирпичем и гравием, газоны на Невском... Никогда никто не сорвал чужого и не украл.
Анатолий Александрович: “Ни на один практически день не прекращал свои гастроли театр Музыкальной комедии. Ленинград не только жил в осаде, ждал, когда его освободят, Ленинград ЖИЛ в полном смысле этого слова.”
А когда уже “дорога жизни” функционировала в полном своем объеме, то тогда уже 7-8 поездов в сутки ходило и везли продовольствие. А обратно везли детей. Погибло очень много. Били непрерывно, промоины повсюду возникали, эти полуторки как они не петляли, но в конце концов они туда ныряли, а иногда и просто в результате бомбежки-обстрела шоферы гибли.
Человек, который не был в блокаде, Розенбаум, написал и прекрасно спел песню, в котрой есть такие слова: “В пальцы себе дышу, не отморозить бы, снова к тебе спешу Ладожским озером”, а в конце: “Кровь, из кабины кровь, да на колесо, алая. Их еще несет, а вот сердце все. Встало”.
Наталья Борисовна : “За нашей машиной попала в воронку, с детьми, со всеми... Мне очень хорошо запомнилось: мы приехали на большую землю, женщины приходили на станцию, смотрели на нас и плакали. Я понять не могла почему, а они звали других соседей, идите, мол, посмотрите Наталочку “выковыренную”.
Анатолий Александрович: “Очень хорошо помню, как все закончилось. Сначала прожектора зажглись беспорядочно, но буквально за две-три минуты они встали вверх, и впечатление, что мы оказались внутри колоннады. И вот когда грянул залп, взлетели ракеты, один прожектор, самый мощный, опустился и осветил ангела-хранителя на Петропавловской крепости. Вы знаете, у меня мороз пошел по коже. Я был пионером, я в бога не верил, но с детства моя мама, бабушка, были верующие, ходили в церковь и меня брали с собой. Но когда поднялся дым, заслонил саму Петропавловскую крепость, и над этим дымом сияющий в золоте, кстати, этот шпильПетропавловской крепости был закрашен, чобы не блестел, а ангел не был закрашен. И вот он заблестел в луче этого прожектора над облаками, это было очень символично. И вот, пока гремели все 24 залпа, прожектор не шелохнулся, и ангел плыл над дымом.”
Наталья Борисовна: “Недавно я узнала, что в Америке в этом году открыт музей войны, и многие американцы думают, что Победа в Великой отечественной войне – это их победа, они не знали про Ленинград ничего. И вот в этом музее открыт зал блокадников, говорит, что приходят туда американцы и, когда они все это узнают, они потрясены, они плачут. Дай бой, никогда никому не пожелаешь того, что пережил Ленинград. Его стойкости надо веками кланяться…