Исполнилось 80 лет со дня рождения знаменитого дешифровщика письма майя Ю.В. Кнорозова. О нем рассказывает его ученица Галина Гавриловна Ершова, известный ученый, благодаря усилиям которой научные идеи Кнорозова продолжают жить. Г.Г. Ершова является директором Центра мезоамериканских исследований им. Ю.В. Кнорозова при РГГУ.
- Юрий Валентинович Кнорозов — известный во всем мире ученый. Но много говорят и о его необычной судьбе.
- Естественно, что личность он совершенно неординарная. Кнорозов это, видимо, такой человек, который родился для какого-то важного события, и не в своей жизни, а в жизни человечества. А как это на индивидуальном уровне проявляется — это уже особый разговор. Так, с детства он очень выделялся и сосредотачивал на себе некое состояние конфликтности. То его выгоняли из школы, то в аспирантуру не принимали — постоянно не все было гладко, не все просто. И, тем не менее, все время находилась какая-то помощь, рука, которая ему помогала выйти вперед, подойти к реализации своей задачи. Не своей, а той задачи, которая была для него поставлена свыше.
- А в каком возрасте он расшифровал письменность майя?
- Это произошло 50 лет тому назад. Кнорозов родился в 1922 году, в 1952 вышла первая публикация о дешифровке письма майя. Ему было 30 лет.
- Галина Гавриловна, говорят, с открытием связаны какие-то загадочные события в его жизни...
- Я его в тот период не знала, но все, кто c ним был знаком, всегда говорят о нем как о человеке особенном. При мне был такой эпизод, когда я занималась темой паранормальных способностей в культуре майя и опробовала разные тесты. Предложила поучаствовать ему — он с удовольствием согласился. И в качестве комментария рассказал, что в детстве у него была травма: его стукнули по голове, он даже зрение потерял. Он сказал, что это, наверное, и была колдовская травма, которая открыла для него вот эту особую форму «видения». А так это или нет — никому не известно.
- А как у него возник интерес к теме майя?
- Юрий Валентинович обозначал как начальный пункт прочитанную им статью Шельхаса. Но в то же время он сам рассказывал, что у него чуть ли не с детства была мысль о дешифровке, и он что-то делал подспудно для ее реализации, но долгое время этого никак не афишировал, потому что идея выглядела слишком дикой для советской науки, слишком неожиданной. Сам же втихаря ее вынашивал. И совершенно не случайно было обнаружение этой статьи Шельхаса. Не в газете же «Правда» она появилась, совершенно понятно, что Кнорозов что-то целенаправленно искал — где-то в библиотеках, в зарубежных изданиях. Немецкий автор в своей статье заявлял, что письмо майя — неразрешимая задача. Реакция Кнорозова: «Как это неразрешимая? Разрешу!»
- А то, что называется «научным признанием», — пришло ли оно после его открытия?
- Да, в России вообще все это было встречено с восторгом. Тогда были и полеты в космос, и ожидание научных открытий — такой взлет после войны.
Но он был человеком некоммуникабельным, не был открыт навстречу людям, которые хотели высказать свое признание, что-то спросить. С одной стороны, он всех считал равными, а с другой, не понимал, что это тут вокруг него крутится, что-то у него кто-то спрашивает, и тем самым отталкивал это признание.
Потом произошли всякие истории с так называемой машинной дешифровкой, когда новосибирские программисты создали первую компьютерную базу данных по иероглифам майя. Это было в шестидесятых годах, когда еще никто не знал, что такое компьютер. Казалось, что если что-то из компьютера вышло, то это просто беспредельно. И они объявили, что дешифровали письмо майя. Издали четыре тома, подписали буковками майя и подарили Хрущеву. И было непонятно, то ли это Кнорозов дешифровал, то ли машина. Все очень быстро разъяснилось, но появились какие-то неприятные комментарии, тем более что они вышли на Запад. И это сыграло роль в том, что Государственную премию ему дали только в 1975 г.
За границей же моментально, еще в 50-х, поняли, что ему удалось дешифровать письмо майя и оценили это, но там проявились свои амбиции, прежде всего у американских и немецких ученых. Впрочем, это нормальный процесс. И было признание, подтверждающееся тем, что американцы сразу же стали ездить в Ленинград, чтобы повидаться с ним, поскольку сам он не мог выезжать за границу.
- Почему его долгое время не выпускали?
- Это абсурдно, что он дешифровал письмо майя и не мог выезжать. Причин масса. С одной стороны, говорили, что у него родственники были в оккупации, с другой стороны, говорили, что он пил, и поэтому не выпускали. Возможно, сыграл роль его независимый характер, боялись: что он там скажет, что он там сделает? Версий очень много, хотя выезжали и алкоголики, и люди с более «отягощенными» родственниками. Я думаю, его это сильно угнетало и мучило, несмотря на то что он занял позицию «зачем мне это нужно, я кабинетный ученый».
- На Ваш взгляд, шлейф известности, но неполной признанности сопровождает его имя и сейчас?
- Конечно, потому что по вкладу, который он внес в науку, он стоит гораздо выше Шампольона. У Шампольона задача была достаточно простая: сопоставить билингву, догадаться. А у Кнорозова был разработан метод дешифровки древних систем письма. Уровень этих проблем не сопоставим. Но, тем не менее, у французов Шампольон — это национальная гордость, в нашей же стране... как всегда, что и говорить. Он, конечно, достоин большего признания, и это не только вопрос его имени, это вопрос нас, русских, российской науки.
- Галина Гавриловна, что же все-таки за человек был Кнорозов?
- Это был потрясающий интеллект. У него была потрясающая память, потрясающие аналитические способности. Он обладал великолепным, острым умом, был способен и решать любые задачи, и видеть сущность задачи, видеть ее глобально, но в то же время мог ее аналитически разложить на части. Отсюда внутреннее видение, умение погрузиться изнутри в любую проблему. Именно потому он всю жизнь любил детективы — это ему давало возможность жить внутри проблемы. Я на его фоне всегда себя ощущаю ущербной именно потому, что он великолепно знал мировую литературу от древней до современной, всю абсолютно, и помнил, мог цитировать страницами. Он давал какую-нибудь книгу и говорил всегда: «Завидую вам, потому что вы этого еще не читали».
У него все время, как у Шерлока Холмса, голова должна была работать. Он никогда не мог абсолютно ничего не делать. Он иногда говорил, что не понимает, как люди едут в электричке и обязательно тащат с собой книгу: неужели их внутренний мир не может убить их скуку, чем-то их занять, неужели им надо чем-то забивать это время, что-то читать?
- А когда вы познакомились с Кнорозовым?
- Это было в 1978 году. Он уже был известный ученый, лауреат Государственной премии, как раз на некоем взлете с точки зрения социального и научного статуса. Я поехала к нему в Ленинград по рекомендации Юлии Павловны Аверкиной, она в Москве работала. И он меня все допрашивал, какого черта мне это нужно (это была его фраза), а потом сунул мне тетрадь для перевода песнопений майя и велел через неделю перевести. Что я и сделала. И после этого он стал со мной работать. У него никогда не было позиции разделения — он такая выдающаяся персона, а кто-то может быть простым человеком. Он всегда всех воспринимал на равных, не важно, студент ты, аспирант, маленький ребенок или кот какой-нибудь. Кота, наоборот, он уважал больше, чем себя. Он ко всем обращался как коллега и как человек равный по статусу. Может быть, это была форма игры, но это была его позиция — никогда не выстраивать этой лестницы. Тех, кто в системе науки это поддерживал, он просто не любил.
- Но ведь с ним, наверное, работать было непросто. У него был сложный характер?
- Каждый из нас может сказать, что в нас сидит и доктор Джекил, и мистер Хайд. В Кнорозове это было доведено до абсолюта. Когда начинаешь о нем говорить, с одной стороны, это действительно изумительный человек, в нем есть все положительные качества, и одновременно некая чудовищная противоположность этому. Он мог быть злобным, нелюдимым, раздражительным до грубости, он притягивал к себе проблемы и атмосферу конфликтности. То есть доктор Джекил и мистер Хайд вместе в нем существовали. И складывается еще такое мистическое ощущение, что этот мистер Хайд иногда сводил на нет все усилия доктора Джекила — вдруг в какой-то момент выступал и все разрушал, исчезал, и опять приходилось все строить с самого начала. Были люди, с которыми он никогда не мог себе позволить быть Хайдом. Но в то же время, было некое противоречие, которое неожиданно вылезало и создавало конфликтные ситуации. Я много думала на эту тему. Меня, моей семьи это не касалось, но в самом начале нашего общения, я помню, был момент, когда я сказала: «Юрий Валентинович, я с вами не хочу ни работать, ни знаться, ни заниматься майя, потому что я терпеть такого злобного отношения не буду». Он после этого извинился и никогда больше не позволял себе таких вещей, высказываний в моем присутствии.
Этот доктор Хайд приготовил ему смерть совершенно чудовищную. Он умер в больнице, один, абсолютно заброшенный, никого с ним не было, никто за ним не ухаживал. Это было ужасно. Из семьи никто ему не помогал. Даже когда он умер, его дочь смогла найти больницу только на третий день.
Но даже после его смерти все, что связано с ним, сталкивается с острыми углами и проблемами. В прошлом году в Мексике, где его любили, хотели в одном парке (Шкарет, неподалеку от Канкуна на Юкатане) создать центр эпиграфики имени Кнорозова, но тут террористы разбомбили Нью-Йорк, резко упал туризм, тут же у них ограничились доходы, и идея была отложена до лучших времен.
Осень этого года. Путин должен был ехать в Мексику. Началась подготовка к созданию фонда Кнорозова. Предполагалось, что Путин его откроет. Я поймала себя на мысли: «А что случится в этот раз? Почему теперь это все не состоится?» Я внутренне этого ждала. И когда произошел захват заложников, я подумала: «Да, вот оно и случилось». Понятно, что это все совпадения, но я-то провела столько лет жизни рядом с ним, и я знаю, что это не случайность.
По схеме должно было что-то произойти. Это часть его судьбы: с одной стороны — очень много даров, а с другой стороны, что-то всегда очень мешало.
- Но как же он жил с таким грузом?
- Да, он говорил всегда, что только чувство юмора в этой жизни его и спасало, и позволяло выживать. Потому что если не представить самую ужасную ситуацию с точки зрения парадокса, над которым можно посмеяться, в том числе и над самим собой, без этого можно умереть. Причем его юмор иногда был черный, неожиданный, но он действительно снимал психологический стресс. Кстати, вот из этих же ситуаций в Гватемале: когда появились люди, которые стали нам звонить и угрожать, что убьют, он выходил и говорил: «Ну что, опять пришли нас убивать?» Казалось бы, драматическая ситуация, действительно страшно, а он говорил так, как будто молока принесли или еще что-то подобное.
И в нормальных условиях с еще большим удовольствием любил все представлять в виде некоторого парадокса, в котором ничего нет глубинного, серьезного.
- Но его работа требовала и кропотливости, и колоссального упорства.
- Да, это прежде всего труд невероятный. У меня ощущение, что он мог легко работать по 24 часа в сутки, и ночами, и как угодно, всегда. Каждая бумажка у него была продублирована, он все писал под копирку или переписывал каждую бумажку, причем даже если какую-то записку мне в письме посылал, все равно где-то был дубликат. Он в этом отношении был дотошен невероятно. Но если учесть, что когда он был студентом, не было ни ксероксов, ни материалов, он древние словари целиком переписывал в тетрадки мелким почерком. Он каждый день брал библиотечную карточку и на ней писал, что надо сделать. Все перечислял и потом отмечал, что сделано, что не сделано. И если уезжал куда-то, то был обязательно список задач в командировке, все было на этих карточках расписано.
- А как Вы себе представляете, что для самого Кнорозова было вершиной, его звездным часом?
- Дешифровка. Я представляю, какое это было ощущение восторга, когда вдруг письмо майя открылось, когда тексты стали читаться. И даже, может быть, оставшуюся жизнь, когда это было уже сделано, все казалось немножко пресным по сравнению с таким потрясающим взлетом открытия.
Но, безусловно, особыми были те моменты, когда он поехал на земли майя. Для себя он, видимо, уже решил, что никогда там не побывает, и когда туда приехал — вот это был восторг, что он действительно там! Он поверить не мог, было видно, как он рад, счастлив. Это было уже в последние годы его жизни. В первый раз он выехал в 1990 г. в Гватемалу, в 68 лет. И были мысли: «Вот здесь бы умереть!» Человек обычно так думает только в момент высшего удовольствия и восторга.
- И все-таки он, видимо, работал не только над дешифровкой письменности майя. Сама дешифровка — это цель или средство?
- Действительно, как говорит герой Кастанеды Дон Хуан, неважно, какой путь, главное, чтобы было сердце. И дешифровка — это один из путей. А его идея — это некое понимание общих цивилизационных процессов, развитие человека, развитие интеллекта человека как такового. Кто такой человек, почему он появился и куда он идет? Он занимался именно фундаментальной наукой, это были теоретические вопросы развития цивилизации. Его интересовали проблемы перехода от биологического к человеческому, к социальному, чем мозг человека отличается от мозга животного и когда он начинает мыслить.
Это сейчас мы много знаем, и то многое остается за пределами понимания. Его идеи были очень революционны. Он входил в Совет по проблеме «Головной мозг» при президиуме Академии Наук. Он даже исследовал детские рисунки, потому что в них просматриваются закономерности развития мозга ребенка, и то, как это проявляется в культуре.
- Галина Гавриловна, а эти теоретические вопросы пересекались с изучением майя?
- Конечно, и это было связано зарождением и развитием цивилизации. Поэтому он очень интересовался прародиной майя и много работал над этой темой.
Сама проблема была частной, но за ней стоял другой важный вопрос: а когда появился язык майя, когда появились майя, насколько реальна передача этой культурной традиции в рамках одной группы? На это было завязано очень много проблем, касающихся именно формирования культуры. Ему было очень важно доказать, что культура майя сформировалась на Американском континенте, что она не несет никаких влияний ни Юга, ни Севера, ни Восточной Азии, что это местные культурные традиции. Это действительно важно, потому что если культура, цивилизация сформировалась изолированно от других, это значит, что у нас появляется возможность для анализа, сопоставления и выявления единой схемы цивилизационных процессов. До сих пор существовало мнение, что все научились у нас, индоевропейцев, переняли все то ли от Индии, то ли от Греции, но все традиции перемешались, и уже не поймешь, какова модель развития цивилизаций. Но если есть заведомо изолированные друг от друга цивилизационные очаги и в них происходят одни и те процессы, то мы можем говорить об универсальном законе развития человечества. И это, конечно, совершенно потрясающая картина, которая сразу выводит на другой уровень всю науку, когда ты видишь некий космический закон, по которому все развивается.
Нельзя объяснить локальные процессы появления письма, еще какие-то феномены в культуре майя без понимания общих процессов. А в науке долгое время существовала традиция именно описательной этнографии, описательной истории, которая констатирует наличие каких-то вещей, но не переходит к объяснению закономерностей системы.
- А где это опубликовано?
- Можно сказать, что нигде. Вообще у него была статья в журнале «Вопросы африканистики», она называлась «К вопросу о классификации сигнализации». Это небольшая статья, которая написана в тезисах. Эти тезисы строили всю схему его видения устройства мозга, формирования социального пространства. И все. Остальное — это какие-то разговоры, комментарии. Эта статья действительно удивительна по своей емкости и глубине сформулированных им теоретических задач.
Может быть, массу людей эта статья вообще никак и не заинтересовала, и не заинтересует, и на нее не обратят внимания. Когда я с ней носилась и показывала ее, некоторые даже не понимали, что в ней интересного, — гораздо интереснее письмо майя или тексты. Но для меня эта статья стала неким моментом для дальнейших теоретических разработок, она перевернула взгляд, видение, модель. Я разработала модель антропосистемы, которая не есть развитие этой статьи, но есть развитие этого подхода.
- Галина Гавриловна, Кнорозов оставил после себя так много идей, которые продолжают работать. Но что в самой его жизни было важным для Вас?
- О нем можно говорить бесконечно. Как раз о позитивном. Потому что действительно, если выбрать этот ракурс, то он получится глубоко позитивным. Этот человек обладал очень широким видением научной проблематики, для него не было тем, о которых он сказал бы, что в них ему что-то непонятно. Открыт был всегда, всегда готов был другим давать идеи. Он помнил множество мелочей, важных для тех, кто входил в круг его интересов и привязанностей. Коту валерьянку принесет в подарок, если в гости идет. Он мог оплатить покупку книг, понимая, что у кого-то денег мало, делал вещи совершенно удивительные, и для многих было совершенно непонятно, почему научный руководитель может заниматься такими вещами. Но для него все имело значение. Поэтому я понимаю, что для себя я оставляю только этот образ. А вот то темное, что с ним связано, — я понимаю, что это надо отделить.
Но все равно оно является очень важным, как жертва, которую он принес. Это является неким завещанием, даром, как осознание того, что не должно быть, чего надо бояться. Для него в первую очередь была мука жить в этом черном кошмаре. Я не думаю, что он этого не замечал; это его жизнь портило, и он как крест это пронес. Главное —понять этот подарок и правильно расценить. Опять все из области мистического. Он как личность, как человек — гений, мученик.