Владимир Алексеевич Андреев — народный артист России, лауреат государственных и международных премий, художественный руководитель Московского драматического театра им. Ермоловой; профессор, руководитель кафедры актерского мастерства Российской академии театрального искусства (ГИТИС).
Владимир Алексеевич, Вы и актер, и режиссер, и преподаватель, и руководитель театра. Что первично? И как вообще становятся руководителем театра?
• Начинал я с того, что был актером. В молодости не в каждую единицу времени ты задумываешься над чем-то, а просто бежишь, потом вдруг остановишься, потом не бежишь уже, но быстро идешь... А потом все чаще останавливаешься и задумываешься, оглядываешься назад, чтобы думать, как идти дальше. Но получилось так, что мой учитель, Андрей Александрович Гончаров, выдающийся деятель театра, талантливейший педагог, привел меня в педагогику. Этот вид деятельности заставил собирать накопленное и призывать не только чувства в помощь труду, но и необходимость из чувства рождать мысли. Увлекшись педагогикой, я стал заниматься режиссурой. Причем режиссурой я стал заниматься не потому, что вот так захотел, а потому, что мне предложили. Одно время руководил театром талантливый человек — Александр Шатрин, он мне просто сказал: «Володя, вам надо попробовать свои силы в режиссуре. Я вам предлагаю поставить пьесу Афиногенова ЧМать своих детей“». Это была моя первая проба, первая моя режиссерская работа, и мне, конечно, очень помогали интересные артисты. Потом мне было предложено поставить еще один спектакль — уже актеры, мои товарищи по театру, предложили, и так вот дальше — больше. Поэтому — актер, педагог, режиссер, а потом уже и руководитель театра, и заведующий кафедрой.
Актер и роль — это процесс взаимопроникновения: актер воздействует на роль, дополняя ее своим опытом, но и сама роль тоже влияет на актера. Как Вас изменили Ваши роли, чему Вы у них научились?
• Я первый раз отвечаю на такой вопрос... Не знаю, меняет ли роль человека или конкретно меня, но порой бывают — не часто, но бывают — такие встречи с ролевым материалом, с образом, что над какими-то параметрами начинаешь задумываться и что-то проникает в тебя даже независимо от твоего сознания. Но это возникает тогда, когда у автора есть чему поучиться, когда есть что взять на вооружение в плане чувств, в плане жизненных позиций, в плане отношения к тому или иному факту. И тогда ты говоришь автору, а вместе с тем и образу, который играешь: «Я согласен». Я не просто согласен, потому что мне так удобно как актеру, а я согласен по-человечески, личностно согласен. Но, повторяю, это бывает только тогда, когда ты встречаешься с автором глубоким, серьезным, с автором-философом, если хотите, с автором, способным логически мыслить и страдать за других.
Известно, что искусство театра и философия — близкие по духу понятия, ведь театр, как и философия, основан на изучении законов жизни. Владимир Алексеевич, Вы себя можете назвать философом?
• Во всяком случае, меня моя природа приучила размышлять, думать. Ведь есть такие «постоянно действующие герои», которые не очень останавливаются на том, чтобы мыслить, — вот у них, действительно, мысли — «скакуны». А есть категория людей, которые, может быть, не успевают за временем, да и не стараются, задрав штаны, бежать за временем, но которые, изучая жизнь, все-таки создают правила, которые могут пригодиться и завтра. Я сейчас не про себя говорю — это было бы слишком нахально, но такие люди мне интересны. Я с наслаждением могу читать произведения покойного академика Лихачева. Это личность высокая — он и философ, и поэт, и страдалец, и романтик. Это человек из категории моих героев. Я побаиваюсь суровости Солженицына, но это великий человек, даже если он вдруг призывает к спору — не меня, а вообще. Все равно это удивительно, все равно это насыщено и мудростью, и большим эмоциональным зарядом, и талантом. Вот эти люди мне не просто симпатичны. А я сам, как вам сказать... кому-то могу показаться философом, кому-то просто человеком, который способен логически мыслить или учится логически мыслить, верить и страдать не только за себя, дорогого. Но иначе было бы не интересно.
Владимир Алексеевич, Ваши студенты поразили нас своей интеллигентностью, культурой и воспитанием...
• Надеюсь, да. От некультурных в искусстве надо освобождаться. Если все-таки не получается преобразовать их из «буратино» в людей, у которых в голове не опилки, тогда лучше им предлагать заниматься чем-нибудь другим. Но стараться надо. Стараться надо, хотя бы с помощью своих запасов — культурных запасов, запасов своих знаний и чувствований. Некоторые студенты стремятся к этому, и ты становишься им интересен, а значит, ты должен, обязан и можешь передать им часть своих духовных накоплений. Тот же А.А. Гончаров, когда взял меня в качестве педагога в свою мастерскую на режиссерском факультете, сказал: «Только ничего не выдумывайте, а отдавайте то, что вы накопили».
А иногда у студентов сам учишься чему-то: если не изучать, то пока еще ощущать жизненные явления. Потому что время требует свежего восприятия действительности, а не просто существования в мире своих представлений позавчерашнего дня. И вот тут студенты иногда помогают тебе ощущать время.
Что самое главное и основное Вам хотелось бы заложить в своих учеников? Многое может уйти, многое может забыться, но что должно остаться у них от ваших встреч, от занятий?
• Что Театр все-таки не зависит от жанрового прикосновения, что театр призван защищать человечность. А зачем он иначе нужен — во имя того, чтобы утверждать жестокость? Нет, бороться с ней, пусть средствами иногда не очень веселыми, иногда жесткими, но все-таки во имя защиты человеческого в человеке. Я снова сейчас повторяю своего учителя — Андрея Александровича Гончарова, который говорил: «Ставя пьесу, пусть даже драму, трагедию, все-таки представлять себе, что в конце вдруг возникает свет — пусть хоть свечечка, если не люстра, не лампа... Пусть хоть свечечка светит, чтобы было, куда идти...»
Вот встречаешь актеров — физически сильных, способных двигаться, способных решать формальные задачи, интересные и смелые, способных фехтовать, если потребуется, способных участвовать в сцене боя... Но к этому-то еще хочется, чтобы были глаза! Глаза — это все-таки визитная карточка души. И вот если душа научалась бы трудиться и не уставала бы трудиться в будущем... На это направляешь все силы и надежды, работая с ребятами. Иногда это получается. Другое дело, что себя надо постоянно проверять, свое право учителя.
Станиславский, Михаил Чехов много писали о театре будущего. Как Вы видите театр будущего?
• Лично мой театр будущего, если оно еще светит мне, — это все-таки успеть сделать то, что я еще не сделал, не доделал из того, что мыслится, из того, во что верится. И чтобы, утверждая основы искусства — реалистического, но не бесформенного — все-таки выразить в наибольшей полноте жизнь, выразить жизнь в ее наиболее остром и интересном проявлении. Потому что, когда я вижу просто формальные, бездумные изыски, я думаю: «Ну и что?» Нет, такое, наверное, тоже нужно — ну, дурачатся люди, надевают маски, придумывают какие-то выкрутасы. Но нельзя же подпитывать общество только вот этими игрищами, простите меня, пусть даже ярким, но баловством. Вы мне скажете: «Это у вас от старомодности». Может быть. Но я знаю, что многие люди, значительно моложе меня, до сих пор не разучились читать, не разучились фантазировать, не разучились изучать природу — и свою собственную, и природу вокруг. Я думаю, что это очень интересный процесс для человека. Меня беспокоит, что порой даже люди, носящие звание артиста, художника, не всегда задумываются о том, что они предлагают молодому поколению. Я сейчас не говорю об умничании, о пробирочной элитарности, я говорю сейчас о том нормальном и живом, что должно обязательно сохраняться и развиваться.
Когда я слышу о трагедии в Нью-Йорке и Вашингтоне, я ловлю себя на том, что меня больше всего ошеломляет и беспокоит горе людей, страдание людей. Я понимаю, что политики, вслед за этим первовосприятием, начинают рассуждать: «А кто виновен? Только ли те, кто осуществил, или те, кто подвел к этому?..» Наверное, эти рассуждения необходимы. Но для меня все-таки первое — это боль по поводу страдания людей, по поводу погибших жизней, по поводу того, что сейчас происходит с теми, кто остался жив, в то время как их близкие погибли. Мне кажется, что и завтра эти свойства должны воспитываться в человеке средствами искусства. А когда я слышу или вижу, как радуются по поводу того, что произошло... Да что ж такое, даже в борьбе и в войне победа-то достигаться должна другими средствами!
Наверное, искусство, и в частности театр, мало что может изменить в плане глобальном, но для тех, кто приходит и вдруг задумывается, страдает или надеется вместе с тобой или образом, который ты создаешь, — это уже много. Так же как очень важно человека зарядить хорошим настроением, подарить ему радость, тепло, подарить ему снова напоминание о том, что существует такой важный фактор, как любовь. По-моему, и в будущем театр должен заниматься этим. Ведь он занимался этим многие столетия. И древние греки завершали все свои представления призывом к милосердию.
Вы видите зрителя со сцены. Как изменился зритель в последнее время?
• В последнее время прибавилось всякого рода средств, чтобы развлекать, забавлять зрителя, и возможности проявления зрительских интересов очень разнообразны.
Я как-то наблюдал одну сцену. На Манежной закончился концерт какой-то группы или эстрадной певицы. И одновременно в театре закончился спектакль. И я обратил внимание, какая разная молодежь шла. Ребята с Манежной шли, разбрасывая банки, бутылки и пакеты, шли мощным потоком, заряженные... «Чем?» — спросил я себя. Интуитивным желанием сбивать урны? Искать выход накопленной энергии? А из театра молодежь выходила другая. Может быть, потому, что в этот вечер ей был предложен другой жанр, иной вид искусства?
Я все время возвращаюсь к этому недавнему своему впечатлению. Репертуарная политика сегодня, в силу незаинтересованности главных, мельчает, их занимает главным образом массовый интерес. Это мое беспокойство мало что может изменить, но я знаю, что многие мои коллеги мыслят и чувствуют примерно так же. И я говорю себе: пусть не очень широкий круг людей воспитывается на почве этих вот размышлений, ощущений, но если они есть рядом с тобой, если от встреч возникает единение, то это уже важно.
Знакомо ли Вам чувство одиночества?
• Набоков сказал однажды, что одиночество как положение исправлению подлежит, но одиночество как состояние — болезнь неизлечимая. Иногда я оказываюсь в положении одиночества, но пока всегда, слава Богу, вовремя ощущаю, что это не состояние. А если оно посещает на мгновение, а потом тает, значит, это не диагноз, не болезнь. Иногда сам себе говоришь: хорошо иногда посуществовать в одиночестве; но это не значит, что ты одинок. Потому что от людей, любя их, тоже иногда устаешь, а для того, чтобы снова захотеть встречаться с людьми и действовать с ними вместе, иногда надо остановиться, оглянуться и побыть одному.
Владимир Алексеевич, Ваши герои все сталкиваются с выбором в жизни, с перекрестками судьбы. А вы верите в Судьбу?
•Почему-то я еще из школы помню, как учитель рассказывал о мойрах, богинях судьбы... Я верю в то, что предначертанное Создателем должно осуществиться. Но Бог как бы подсказывает нам, что многое из того, что происходит, — не все, но многое — зависит и от нас, от нашего поведения, от нашего разума, от наших чувств. Это так. Это не значит, что надо жить и просчитывать каждый свой шаг, но задумываться, что тебе подсказывает Всевышний, наверное, надо. Но я это делаю не всегда.
Владимир Алексеевич, что Вам помогает не бояться в жизни?
• А я не могу сказать, что ничего не боюсь. Я боюсь периодически. Начиная с самых маленьких, незначительных вещей. Я боюсь, начиная работать над ролью, и с годами все больше и больше, что вдруг не заладится. Я боюсь, что пьеса, которую я хочу поставить со своими коллегами, вдруг окажется сегодня ненужной зрителю, который идет в театр просто отдохнуть. Боюсь за ближних своих, беспокоюсь, если точнее. Порой просыпаюсь утром, и чувство если не страха, то тревоги меня не покидает. Но это не значит, что я все время боюсь. Когда я вновь чувствую на сцене какую-то странную радость от того, что присутствую здесь и проживаю жизнь своего героя, то уходят эти страхи и возникает старомодное ощущение присутствия вдохновения...
Владимир Алексеевич, если бы в Вашей воле было что-либо изменить в этом мире прямо сейчас, с чего бы Вы начали?
• Сегодня я бы уже не замахнулся на то, чтобы менять мир. Я бы мог пожелать этому миру и людям, от которых зависит многое или что-то зависит... Я бы пожелал прежде чем декларировать — думать. Прежде чем совершать поступки, от которых зависит судьба нации, — посчитать хотя бы до семи. Потому что очень часто высказанное бежит впереди проверенной мысли, очень часто лозунг рождается на пустом месте. Знаете ли, сейчас время какого-то цинизма. Но ведь если человек, от которого ничего или мало что зависит, может себе позволить быть циником — пожалуйста, а если цинично себя ведет человек, от которого зависят судьбы многих людей, то тут у меня возникает чувство протеста. Хорошо, когда ты зависишь от человека, который способен услышать, увидеть, понять, попытаться хотя бы понять тебя. А если человек за тебя решает — быть или не быть — обидно. Хотя я уверен, что то, о чем я сейчас размышляю, все-таки не глобально вклинилось в наше существование. Иначе было бы нехорошо... Но это уже другое, это я уже о политике заговорил. Господь с ней... если он когда-нибудь будет с ней.
Мы знаем, что Вы очень любите природу. Чему Вас учит природа?
• Она учит, что выше закона — только Любовь, что выше права — лишь милость, выше справедливости — лишь прощение. Это не я сказал, это сказал патриарх Алексий II. Самое главное, что я в это поверил.
В одной пьесе человек спас женщину, пытавшуюся покончить с собой. Он хочет вывести ее из этого опасного состояния. Он говорит: «Надо жить!» А она: «А зачем?» — «Вы талантливы. Для того чтобы работать». — «А зачем работать?» — «Как зачем? Для того чтобы жить».
Колесо бессмысленное получается. Но колесо бессмысленное получается тогда, когда у человека нет идеи. Когда ты работаешь и живешь, и при этом не уходит начало идейное, оно подкрепляет твое существование. Все-таки идея — это мысль. И если она остается, сохраняется эта мысль, которая тебе помогает книгу открыть, к ученикам придти, в зал театральный войти, к выходу на сцену приготовиться...
Важно, чтобы идея не угасала. Но ведь это... не заставишь себя. Это или есть, или нет.