Имя Владимира Федоровича Одоевского сегодня известно разве что ценителям русской литературы. А ведь были времена, когда, открыв любой журнал, можно было найти его статьи, посвященные темам, волновавшим современников. Как случилось, что один из самоотверженных подвижников первой половины XIX столетия, просветитель, писатель, публицист, музыковед, ученый, изобретатель, общественный деятель, сыгравший значительную роль в истории русской культуры и общественной жизни, оказался забыт?
Владимир Одоевский родился в Москве 30 июля (по старому стилю) 1804 года в старинной, но обедневшей дворянской семье. По отцовской линии он был продолжателем рода Рюрика, а значит, даже более родовит, чем царствовавшие в России Романовы, по материнской — выходцем из народа: Екатерина Алексеевна Филиппова до замужества была крепостной. После смерти отца, князя Федора Сергеевича, пятилетний мальчик оказался в семье его родственников и чувствовал себя одиноким без материнской ласки. Лучшими минутами своего детства он был обязан дружбе с двоюродным братом Александром, будущим декабристом, дружбе, которая продолжалась до самого ареста А. И. Одоевского.
Годы 1816–1822 Владимир с большим увлечением учился в Благородном пансионе при Московском университете — дворянском учебном заведении, давшем в свое время университетское образование Жуковскому, Грибоедову, Вяземскому, Чаадаеву, Лермонтову, декабристам Владимиру Раевскому, Каховскому, Никите Муравьеву, Николаю Тургеневу...
Тон в преподавании задавали университетские профессора, стремившиеся пробудить в мальчиках тягу к знаниям, научить их размышлять, задумываться над коренными вопросами всякого научного изучения «что значит познать природу? что значит познать самого себя?». Именно в пансионе были заложены основы будущих разносторонних знаний Одоевского в области химии, физики, русской и древней истории, привычка к систематическим научным занятиям. Много времени Одоевский посвящал музыке, философии, этике и эстетике. За неуемную жажду познания друзья прозвали его Фаустом.
Жизнь воспитанников пансиона была насыщена литературными интересами: они издавали рукописные журналы, устраивали любительские спектакли, организовывали дружеские литературные объединения. Но их не могло удовлетворить ни одно литературное общество и направление — дело было не в классицизме или романтизме, они выступали против «умственного застоя» за «умственное движение». Уверенные в том, что для литературы кроме чувств необходимы мысли, а для науки мало логики, нужна образность, Одоевский и его друзья, в числе которых были Иван Киреевский, Дмитрий Веневитинов, Александр Кошелев и Николай Рожалин, создали свой кружок — «Общество любомудрия», тайно собиравшийся у Владимира. Здесь царила философия с ее способностью приводить в логическую систему разнородные факты природы и бытия, объясняя их происхождение и взаимозависимость. Молодые люди изучали немецкую философию (Канта, Фихте, Шеллинга и других), беседовали о прочитанных книгах, а иногда читали и свои философские сочинения. Философия представлялась им всемогущим ключом ко всем областям бытия. «Мы верили в возможность закона абсолютной теории, посредством которой возможно было бы построить все явленияѕ Тогда вся природа, вся жизнь человека казалась нам довольно ясною», — писал Одоевский.
Окончив пансион «с большой медалью и правом на чин X-го класса», что давало молодому человеку, которому не исполнилось еще 18 лет, большие преимущества при поступлении на государственную службу, Владимир избрал для себя иной путь служения обществу — научную и литературную деятельность. При выпуске лучшие ученики пансиона публично держали речь, и Одоевский сказал: «Науки полезны, необходимы, спасительны для каждого гражданского обществаѕ Они столь же беспредельны, как самая природа; они — ее искусственное начертание и объяснение тайных средств ее; их пределы — пределы Вселенной».
С волнением следя за успехами не только отечественной, но и западной науки, воскрешая из забвения мысли и идеи древних ученых, Одоевский стал для современников связующим звеном между прошлым и будущим. Его журнальные статьи и литературные произведения светятся искрами сокровенных знаний, помогающих понять смысл жизни, основы бытия, законы природы. Изображая общество с его невежественными суждениями, сплетнями, скукой, леностью и пустотой, он вопрошал: «Таков ли удел человека, которого каждый день жизни — новая ступень к совершенству?»
Родственные и дружеские узы связывали «любомудров» со многими будущими декабристами, и Одоевский, конечно, догадывался о готовящемся восстании, но его складу характера был ближе другой тип общественного деятеля — не политического борца, а просветителя, от которого требуется не меньше самоотречения и героизма. Идеалом такого деятеля-просветителя для Одоевского был Джордано Бруно, философ, поэт, ученый, о котором он в 1825 году начал писать роман «Иордан Бруно и Петр Аретино — роман в нравах XVI столетия». Он остался неоконченным, но сам факт работы над ним говорит о преклонении перед непоколебимостью и мужеством Бруно, в борьбе за истину взошедшего на костер.
Несмотря на то что пути декабристов и Одоевского разошлись, доказательством его верности была не только постоянная переписка, но и хлопоты об облегчении участи опальных товарищей. Связь с ними не прерывалась, и Кюхельбекер в 1845 году писал ему из ссылки: «Ты наш: тебе и Грибоедов, и Пушкин, и я завещали все наше лучшее; ты перед потомством и отечеством представитель нашего времени, нашего бескорыстного стремления к художественной красоте и к истине безусловной». И Одоевский с 1820-х по 1860-е годы находился в центре русской культурной жизни, он как бы растворялся во всех делах и сочинениях, им одобренных, поддержанных или предпринятых по его замыслу. Это стало смыслом и счастьем всей его «чернорабочей» жизни. Про него можно сказать то же, что он написал про одного из своих героев: «То был один из тех счастливцев, которым нельзя не завидовать. Целый век и целый день он был занят».
В 1826 году Одоевский переехал в Петербург, женился и поступил на государственную службу. Несмотря на имя, на влиятельные связи и знакомства в высшем обществе этот «ученый чудак» никогда не добивался никаких важных постов, не стремился никого уверить в своей незаменимости, в своей способности «подтянуть», «укротить» и прочее. Одоевский «предпочел весь век свой занимать второстепенные должности, на которых он мог приносить действительную пользу, сообразную с его взглядами и понятиями об общественном благе» (А. П. Пятковский).
Для него не было дел незначительных, он всем интересовался, во все вникал, всем помогал. Состоя на службе в министерстве внутренних дел, Одоевский принимал участие и в работе его хозяйственного департамента. Так, ему приходилось иметь дело с заявками и предложениями различных изобретателей, которым он всегда стремился помочь. Как сотрудник департамента он должен был присутствовать при производстве новоизобретенного способа очистки рыбьего клея, рассматривать усовершенствованные печи и кухонные очаги и вместе с тем работать в комиссии по приведению в единообразие российских мер и весов, заниматься многими другими делами. Поскольку сам Одоевский был склонен к изобретательству, он стал уделять все больше внимания техническим вопросам, среди которых, по его мнению, не было маловажных.
Ключом к пониманию не только личности и общественной деятельности Одоевского, но и всего его литературного творчества, пожалуй, является рассказ «Живой мертвец». Он предваряется эпиграфом: «Мне бы хотелось выразить буквами тот психологический закон, по которому ни одно слово, произнесенное человеком, ни один поступок не забываются, не пропадают в мире, но производят непременно какое-либо действие; так что ответственность соединена с каждым словом, с каждым, по-видимому, незначащим поступком, с каждым движением души человека».
Понимание Единой жизни, нас окружающей, восприятие мира, Вселенной как единого целого, связанного всеобщей зависимостью, лежало в основе мировоззрения Одоевского, именно оно объясняло его обостренное чувство ответственности. Он был твердо убежден, что никакой труд, направленный на общее благо, не пропадает зря. Этими двумя принципами — ответственностью и уверенностью в «нужности» для человечества его труда — определялась нелегкая, самоотверженная, «странная», по мнению многих современников, жизнь и деятельность князя Одоевского. За все и за всех он чувствовал себя ответственным, всем помогал, со всеми творчески сотрудничал. В судьбе многих начинающих литераторов он сыграл важную положительную роль: горячо защищал и пропагандировал «Горе от ума» Грибоедова, по первой же книге («Вечера на хуторе близ Диканьки») угадал и оценил самобытный талант Гоголя и, проявив дружеское участие, ввел никому не известного молодого человека в круг петербургских писателей.
Глубочайшее влияние оказал он и на Достоевского, безошибочно почувствовав его «огромное дарование», еще в рукописи прочитав роман «Бедные люди». Так же проницательно верно принял первую пьесу Островского, первую, не самую лучшую оперу Чайковского «Воевода», увидев в ней «задаток огромной будущности».
С переездом Одоевского в Петербург одним литературным салоном в столице стало больше. Но дело не в количестве, а в качестве. Салон князя Одоевского выгодно отличался от известных петербургских салонов Оленина, Виельгорского, Карамзинойѕ Например, в салон Карамзиной со строгим отбором посетителей старались попасть, чтобы получить литературную известность в великосветском кругу, ибо «там выдавались дипломы на литературные таланты». Кастовое, аристократическое деление было внесено и в «республику слова».
Салон же Одоевского, украшением которого была просторная библиотека, среди книг которой не последнее место занимали толстые фолианты в старинных пергаментных переплетах, был самым демократичным и доброжелательным. В это «безмятежное святилище знания, мысли, согласия, радушия» по субботам сходился «весь цвет петербургского населения». Здесь царила непринужденная атмосфера — не было тягостного обычая представлять друг другу гостей, не прощаясь уходивших и входивших с легким поклоном, как будто виделись 10 минут назад. Государственные сановники, просвещенные дипломаты, писатели, журналисты, путешественники, археологи, артисты, светские молодые люди и образованные красавицы — все встречались здесь приветливо и без удивления, всем было хорошо и уютно. Изредка появлявшийся отец Иакинф Бичурин ораторствовал о Китае, «Пушкин слушал благоговейно Жуковского, гр. Растопчина читала Лермонтову свое последнее стихотворение, Гоголь подслушивал светские речи; Глинка расспрашивал гр. Виельгорского про разрешение контрапунктных задач; Даргомыжский замышлял новую оперу и мечтал о либреттисте. Тут перебывали все начинающие и подвизающиеся в области науки и искусства — и посреди их хозяин дома то прислушивался к разговору, то поощрял дебютанта, то тихим своим добросердечным голосом делал свои замечания, всегда исполненные знания и незлобияѕ Все понимали, что хозяин, еще тогда молодой, не притворялся, что он их любит, что он их действительно любит, любит во имя любви, согласия, взаимного уважения, общей службы образованию, и что ему все равно, кто какой кличкой бы ни назывался и в каком бы платье ни ходил. Это прямое обращение к человечности, а не к обстановке каждого образовало ту притягательную силу к дому Одоевских, которая не обуславливается ни роскошными угощениями, ни красноречием лицемерного сочувствия. Дом Одоевских был не только храмом знания — он был еще школой жизни. Он доказывал, что существенное выше условного, что цель добра достигается только путем любви», — вспоминал граф В. А. Сологуб.
Один из всех аристократов Одоевский «не стыдился звания литератора, не боялся открыто смешиваться с литературною толпою и за свою страсть к литературе терпеливо сносил насмешки своих светских приятелей». По свидетельству Панаева, в добродушии и доверчивости мало кто мог сравниться с Одоевским, и никто более него не был обманут. Когда неблагодарность и невежество обрушивались на него, он печалился, но по-прежнему оставался открытым и доверчивым.
Одоевский изучал древние науки в то время, когда многие свысока смотрели на ученых прошлых столетий, объявляя их труды набором схоластических и религиозных заблуждений. Он был убежден, что алхимики и другие ученые эллинистического Востока и средневековой Европы уже владели в значительной мере теми познаниями в химии и других естественных науках, к которым исследователи нового времени заново пришли уже в XIX веке. Он показал большие заслуги алхимиков в подготовке экспериментального материала для научной химии. Словами героя повести «Сильфида» он говорил: «Мы, гордые промышленники XIX века, мы напрасно пренебрегаем этими книгами и даже не хотим знать о нихѕ я нашел много мыслей глубоких; многие из этих мыслей могли казаться ложными в XVIII веке, но теперь большая часть из них находит себе подтверждение в новых открытияхѕ эти позабытые люди достойны нашего внимания; если нельзя во всем им верить, то, с другой стороны, нельзя сомневаться, что их сочинения не намекают о таких знаниях, которые теперь потерялись и которые бы не худо снова найти».
Знания, почерпнутые в сочинениях Парацельса, графа Габалиса, Раймонда Луллия и других алхимиков и каббалистов с их рассуждениями о первой материи, о космическом электричестве, о душе и духе, а также в произведениях Новалиса, Гофмана и прочих немецких писателей и философов, легли в основание рассказов и повестей Одоевского «Сильфида», «Орлахская крестьянка», «Саламандра», «Сегелиель», «Импровизатор», неоконченный роман «4338-й год»ѕ Поскольку в них говорилось о явлениях, еще не имевших научного объяснения или исключенных тогдашними позитивистами из ведения науки и отнесенных к области религии и магии, то их отнесли к фантастике. Таким образом, Одоевского с полным правом можно назвать основателем нового жанра, дотоле не существовавшего в русской литературе, — научно-технической фантастики, утопии и антиутопии («повести-предостережения»).
Изучая вопрос о том, «каким образом в течение веков являются народы, процветают, наполняют всю землю своею славою и гибнут без возврата», Одоевский пришел к выводу, что причина расцвета и падения народов связана с тем, правильно или ложно понимают они жизнь. Первым условием эволюционного развития общества является познание законов Природы. Кроме того, наряду с миром науки и техники, миром материальной культуры народ создает мир духовной культуры. Но существует и третий аспект общественной жизни — моральные принципы, господствующие в данную эпоху у данного народа. И если эти принципы ложны, то неминуемо рушится и духовная, и материальная культура. Именно об этом говорится в повести «Город без имени».
Размышления о будущем составляют содержание научно-фантастического романа (утопии) «4338-й год», о котором Белинский писал, что «главная мысль романа, основанная на таком твердом веровании в совершенствование человечества и в грядущую мирообъемлющую судьбу России», достойна истинного таланта.
Работая над своими повестями и романами, Одоевский желал пробудить в спящих душах отвращение к пошлой прозе жизни, святую тоску по высокой действительности и осознание человеческого достоинства. Как глубоко и верно измерил он пустоту и ничтожество высшего света, показывая, на что променяли они святые сокровища своей души, поклоняясь позолоченному идолу суеты, заменив ум, чувства, совесть и честь условными приличиями.
Музыка, которую Одоевский считал «высшей сферой человеческого искусства», всегда была в центре его творческих интересов. Он был крупнейшим знатоком в области музыки и одним из первых музыкальных теоретиков России. Повесть «Последний квартет Бетховена» стала первым в мире произведением о дивной и горестной судьбе композитора. В ней Владимир Федорович с удивительной верностью схватил и выразил в глубоких поэтических символах высшие мгновения жизни трагической личности, пораженной тяжким недугом — глухотой.
С музыкой Баха Одоевский познакомился еще в пансионе, когда о нем почти не знали в России. Проиграв «всю Бахову музыку от начала до конца», так что она «была ему как своя», он стал глубоким знатоком и толкователем музыкальных произведений композитора. В повести «Себастиан Бах» «ученый музыкант», как называли Одоевского друзья, поведал «происшествия внутренней жизни» композитора. С горечью он писал о причине непонимания музыки Баха: «ѕтеперь, когда музыка перестала быть молитвою, когда она сделалась выражением мятежных страстей, забавою праздности, приманкою тщеславия — музыка Баха кажется холодною, безжизненною; мы не понимаем ее, как не понимаем бесстрастия мучеников на костре язычества; мы ищем понятного, близкого к нашей лени, к удобствам жизни; нам страшна глубина чувства, как страшна глубина мыслей; мы боимся, чтоб, погрузясь во внутренность души своей, не открыть своего безобразия; смерть оковала все движения нашего сердца — мы боимся жизни! боимся того, что не выражается словами; а что можно ими выразить?»
Наивысшим выражением художественного мастерства Одоевского стал роман «Русские ночи», содержанием которого, по словам самого автора, должна была стать «ни более ни менее как задача человеческой жизни». Роман построен как длинная череда бесед Фауста со своими друзьями. По мнению Белинского, герой говорит много «справедливого и дельного», например, что все чувствуют «недостаток общих начал в науках и необходимость знания, как чего-то целого, как науки о жизни, о бытии, о сущем в обширном значении этого слова, а не как науки то об этом предмете, то о том. Смерть обществ всегда предшествуется пошлым самодовольством, всеобщею удовлетворенностью, мелочами, полным примирением с тем, что есть и как есть. В умирающих обществах нет криков и воплей на недостаточность настоящего, нет новых идей, новых учений, нет страдальцев за истину, нет борьбы, — все тихо под зеленою плесенью гниющего болота».
Декабристы, прилежно следившие из ссылки за литературными успехами своего «любезного сотрудника», признали роман «одною из умнейших наших книг».
Химию новейшего периода Одоевский изучал для практического ее применения. Так, чтобы написать популярную химию, он в начале 1830-х годов брал уроки у знаменитого химика, академика Гессе. Кроме того, он написал «Краткое понятие о химии, необходимое для свечных мастеров» и «Опыт исторического обозрения тех химических открытий и наблюдений, сделанных в последнее десятилетие, которые имеют полезное применение к сельской промышленности, домоводству и народному здравию».
Не меньшее внимание уделял Одоевский и электротехнике. В 1844 году вышла его книга «Гальванизм в техническом применении», в которой излагалось «искусство гальваническим путем производить типы», то есть типографические литеры и шрифты, «покрывать медьюѕ разные вещи для сохранения их», «делать медные доски для гравирования, изготовлять гравюрыѕ травить посредством гальванизма; золотить, серебрить, платиновать, меднить, бронзировать», «осаждать цинк, бронзу, олово, свинец и проч.». В ряде случаев Одоевский ссылался на опыты, произведенные им самим. В книге упоминались и другие области использования электричества: «применение в промышленности света и движущей силы электричества», «применение электрической струи» для взрыва мин и, наконец, устройство электрических телеграфов. Предвидя широчайшее развитие электротехники в будущем, Одоевский кроме применения электродвигателей на транспорте описывал «гальванические фонари» и «электрический снаряд в виде солнца».
Среди множества вопросов, интересовавших его, и вопросы транспортной техники. Главным средством борьбы с транспортной отсталостью он считал постройку железных дорог с паровой тягой, а позже предвидел замену паровой тяги электрической. Интересовался он и воздушными сообщениями, предвидел освоение воздушной стихии, думал и о выходе человека в мировое пространство. Для Одоевского, человека с расширенным сознанием, обладавшего синтезом знаний, все становилось осмысленным и полным великого, еще скрытого для большинства значения. Ему открывался совершенно новый мир возможностей и постижений, ибо он намного опередил эпоху, в которой жил.
«Я имею некоторые сведения в науках — я бы хотел иметь средства приложить их к самому делу, передать другим, что я знаю», — писал Одоевский.
Осознание того, что в привлечении народа к науке заложено великое будущее страны, привело его к мысли о широком просвещении. И он первый пошел навстречу народу со своим поучительным словом о науке. Его энциклопедические знания позволили ему мастерски написать ряд популярных брошюр по различным вопросам. За «Народной химией» последовали учебники грамматики, арифметики, истории, физики и географии, написанные в увлекательной и популярной форме.
Продолжая дело просвещения, Одоевский вместе с А. П. Заболоцким-Десятовским в 1843 году начал издавать альманах «Сельское чтение», публикуя в нем научно-популярные статьи по разным отраслям знания.
На это событие Белинский откликнулся большой статьей, в которой показал все значение этого начинания: «Явление такой книжки, как ЧСельское чтение“, должно радовать всякого истинного патриота, всякого друга общего добра». Но ни у кого, кроме друзей и единомышленников, это начинание не нашло поддержки — ни в правительственных кругах, ни в высшем петербургском обществе, которое с насмешкой и недоверием относилось к Одоевскому, прозвав его «русским Фаустом», «великим человеком на малые дела», ни у церкви. Но он продолжал благородное дело просвещения, твердо веря в его успех и пользу.
Не обошел Одоевский своим вниманием и детей. Его сказки, издававшиеся под псевдонимом «дедушка Иреней», — исключительное явление, и ему могли бы позавидовать дети всех других стран. Теплотой и жизнью веет от прелестных сказок, в которых чудесный старик с необыкновенным искусством простого рассказчика будит воображение и любознательность юных читателей. А книжка Одоевского «Городок в табакерке» — одна из самых любимых книжек детей того времени — и поныне пользуется популярностью.
B этот благородный, добрейший человек имел весьма сомнительную репутацию у царского правительства, много личных врагов и подозрения на «неблагонадежность» у Николая I! Ненавидя ложь, он боролся с нею, как мог. В своем дневнике он писал: «Ложь, многословие и взятки — вот те три пиявицы, которые сосут Россию; взятки и воровство покрываются этою ложью, а ложь — многословием». На возражения псевдопатриотов: «Как можно назвать наше положение бедственным? Это не политично: что скажут иностранцы?» — он отвечал: «Как будто иностранцы не знают всю суть лучше нашего! Напротив, признать опасность своего положения есть дело ума и силы. Кто знает свою рану, тот ее залечит, если можно, а белилами ее не замажешь».
Будучи противником крепостного права и самодержавия, считая безусловно необходимым ликвидировать первое и ограничить законами и гласностью второе, Одоевский встретил отмену крепостного права как одно из величайших и радостных событий в России и сразу же включился в работу по осуществлению реформы.
В 1862 году князь Одоевский переехал в Москву, где «с юношеским жаром» служил по судебному ведомству, стараясь проводить в жизнь принцип равенства перед законом всех сословий. Несмотря на огромную занятость он находил время для активного участия в общественно-культурной жизни Москвы: читал популярные лекции, способствовал основанию консерватории; в московских газетах начали появляться его заметки с критикой недостатков городского хозяйства и с советами, как их исправить, чтобы они не портили «нашу прекрасную Москву», очерки о московском бытеѕ
По единодушному мнению современников, главной чертой характера Одоевского была человечность, высшая добродетель, составляющая достоинство человеческой жизни. Как и прежде, не думая о себе, он бросался помогать любому человеку, был бесконечно добр, справедлив, добродушен и доверчив, с широкими взглядами, терпим к чужому мнению и тверд лишь в борьбе с ложью и невежеством. Его внешность была так же самобытна и гармонична, как и личность. Выразительные глаза в больших старомодных очках смотрели из-под высокого мыслящего лба спокойно и вдумчиво, как бы лаская и ободряя, на каждого, в ком он видел хоть малейшую способность к труду на благо. В каждом он умел найти хоть одну живую струну и помогал ей зазвучать на пользу дела. Его тихий, приятный голос с особой интонацией, придававшей каждому слову вес и значение, располагал к общей беседе, ободрял и поддерживал молодежь, которую он встречал приветливо, как товарищ товарища.
Незадолго до кончины Одоевского Я. П. Полонский встретил его за границей, в Веймаре, и в своих воспоминаниях писал: «Кажется, достаточно было один день провести с этим человеком, чтоб навсегда полюбить его. Но свет глумился над его рассеянностью, — не понимая, что такая рассеянность есть сосредоточенность на какой-нибудь новой мысли, на какой-нибудь задаче или гипотезе».
Непонимание, насмешки, клевета сопровождали князя Одоевского на всем творческом пути, но его вера в науку была столь сильна, что он не прекращал пламенного стремления к истине. Знаменательна его запись в дневнике 60-х годов: «Абсолютная истина может находиться лишь в опытном наблюденииѕ Как только наука начинает подчиняться какому-либо авторитету, кроме авторитета фактов, выработанных добросовестным наблюдением, так становится бесплодною».
За год до смерти, в 1868 году, он писал: «Но будет время — лишь бы оно поскорее пришло — когда во всех и в каждого проникнет убеждение, что в России все есть, а нужны только три вещи: наука, наука и наука; во всех концах нашей великой земли раздадутся всенародно и общедоступно умные речи ученых людей, и русских и иноcтранных; учредятся библиотеки, физические кабинеты, химические лаборатории, для всех открытые и в уровень науки»...
Владимир Федорович Одоевский ушел 27 февраля 1869 года, его прах упокоился на старинном московском Донском кладбище, но остались прекрасные плоды его «чернорабочей» жизни. Веря в лучшее будущее, куда он был устремлен, Одоевский писал: «ѕмысль, которую я посеял сегодня, взойдет завтра, через год, через тысячу лет: я привел в колебание одну струну, оно не исчезает, но отзовется в других струнах».
Дополнительно:
Сильное влияние на восприимчивого и впечатлительного юношу оказала романтическая поэзия Жуковского.
Лучшими минутами своего детства Владимир был обязан дружбе с двоюродным братом Александром, будущим декабристом, дружбе, которая продолжалась до самого ареста А. Одоевского.
В альманахе «Мнемозина», который «любомудры» начали издавать вместе с Кюхельбекером в 1824 году, появились оригинальные произведения — «апологи», род поэтических аллегорий. Эти вдохновенные произведения 20-летнего Одоевского были замечательны уже тем, что ничего похожего по содержанию, форме и свежести мысли до сих пор не было в русской литературе. Так как эти поучительные притчи теперь мало кому известны, стоит привести хотя бы один из апологов.
Алогий и Епименид
С гасильником в руке, с закоренелою злобою в сердце, с низкою робостию на челе Алогий прокрался в храмину, где Епименид, при мерцающем свете лампады, изучался премудрости, куда сами боги сходили к нему беседовать.
Алогий видит лампаду; бессмысленный думает, что она единственная вина мудрости Епименидовой, приближается и трепещущею рукою гасит ее; но пламя, пылавшее в лампаде, было пламя божественное, сам Аполлон возжигал его; не погасло оно от нечистого прикосновения Алогия; — но более возгорелось, заклокотало, охватило всю храмину, в прах обратило ничтожного — и снова тихо взвилось в лампаде.
Невежды-гасильщики! ужели ваши беззаконные усилия погасят божественный пламень совершенствования? — Еще более возгорится оно от нечистых покушений ваших, грозно истребит вас и с вашими ковами и опять запламенеет с прежнею силою.
В судьбах многих начинающих литераторов князь Одоевский сыграл важную роль: рано оценив их таланты, всячески поддерживал и направлял их шаги на литературном поприще.
Ольга Степановна Одоевская не одобряла пестрый круг знакомых и посетителей мужа. «Светские люди на вечерах Одоевского окружали обыкновенно хозяйку дома, а литераторы были битком набиты в тесном кабинете хозяина... боясь заглянуть в салон... Целая бездна разделяла этот салон от кабинета».
12 июля 1846 года князь Одоевский был назначен помощником директора Публичной библиотеки и заведующим Румянцевским музеем Санкт-Петербурга. Владимир Федорович стал инициатором открытия Публичной библиотеки в Москве, для чего в 1861 году перевез Румянцевские коллекции в древнюю столицу.
Это одна из самых светлых личностей, с которыми меня сталкивала судьба. Он был олицетворением сердечной доброты, соединенной с огромным умом и всеобъемлющими знаниями.
П. И. Чайковский
Не понимаю жизни без науки, как не понимаю науки без приложения к жизни.
В. Ф. Одоевский
Смеются надо мною, что я всегда занят! Вы не знаете, господа, сколько дела на сем свете; надобно вывести на свет те поэтические мысли, которые являются мне и преследуют меня; надобно вывести те философские мысли, которые открыл я после долгих опытов и стараний; у народа нет книг, — у нас нет своей музыки, своей архитектуры; медицина в целой Европе еще в детстве; старое забыто, новое неизвестно; наши народные сказания теряются; древние открытия забываются; надобно двигать вперед науку; надобно выкачивать из-под праха веков ее сокровища. Там юноши не знают прямой дороги, здесь старики тянут в болото, надобно ободрить первых, вразумить других. Вот сколько дела! Чего! я исполнил только тысячную часть. Могу ли после этого я видеть хладнокровно, что люди теряют время на карты, на охоту, на лошадей, на чины, на леность и проч., проч.
В. Ф. Одоевский