Сергей Рахманинов не оставил дневников, мемуаров, не любил рассказывать о себе. Его слова пересказывали другие, о нем осталось много воспоминаний. Сам же он говорил, что все можно услышать в его музыке.
«Свет в зале начал гаснуть. Послышались шаги, наступила полная тишина, многие застыли в оцепенении, чтобы уловить появление на сцене великого маэстро. Рахманинов вышел и твердой походкой направился к роялю. На него обрушился гром аплодисментов. Он сел и на несколько мгновений задумался, в то время как публика, продолжая аплодировать, с почтением рассматривала легендарного музыканта. Его выразительное лицо, на котором отпечатались печали и тревоги многих лет, теперь было обращено к инструменту. Он смотрел на рояль с такой глубокой сосредоточенностью, что в этом чувствовалась какая-то неземная гипнотическая сила. Один из критиков написал тогда: „Этот усталый старик казался Мефистофелем, обожженным собственным огнем и пронесшим на себе тяжесть бесчисленных жизненных тревог. Но из этого мрачного образа вдруг исторглось нечто великолепное и возвышенное“».
Американцы любили Рахманинова, боготворили как пианиста, правда, не всегда понимали его музыку. Не понимали они и того, почему этот знаменитый русский так странно ведет себя: сторонится приемов, не любит давать интервью, живет замкнуто, бегает от фотографов... Уважали его личную трагедию — разлуку с родиной, но нельзя же совсем не заботиться о своей рекламе! Правда, в рекламе Сергей Васильевич к тому времени уже не нуждался — его знали все: от президента до простых носильщиков, которые почтительно здоровались с ним на улице.
Все же ореол тайны оставался: слишком виртуозной была его игра, слишком сильное впечатление она оставляла. Сравнение с Мефистофелем кажется неслучайным — живи Рахманинов лет на сто раньше, не избежать бы ему дурной славы великого Паганини. У них и вправду много общего: полжизни в странствиях, вечная неудовлетворенность собой, стремление к совершенству.
О музыке Рахманинова американская критика отзывалась сдержанно: «традиционная русская музыка», то есть много эмоций, мало новизны (то же ранее ставили в вину Чайковскому). Умами владели модернисты. Рахманинов же, сторонясь новых течений, полагался на свое сердце и никогда не изменял себе в этом. «Моя родина наложила отпечаток на мой характер и взгляды. Моя музыка — это плод моего характера, и потому это русская музыка… Единственное, что я стараюсь делать, когда я сочиняю, — это заставить ее прямо и просто выражать то, что у меня на сердце».
«Моя родина»… Он покинул ее в 1917 году, и ни Америка, ни Европа не стали для Рахманинова настоящим домом. Он был верен России до конца: только в 1943 году, за два месяца до смерти, принял американское гражданство, заботясь о будущем своей семьи. Прежней России давно уже не было, сгорела его любимая Ивановка, ушли из жизни многие близкие люди… Но он был верен не прошлому, он верил в будущее России и творил для нее (очень радовался, если его музыку исполняли в Москве), верил в ее силу и чистоту, которую впитал с детства.
Музыка вошла в его жизнь сразу. Все его детские воспоминания связаны с музыкой: за хорошую игру хвалили и осыпали гостинцами, за провинности сажали под рояль. Семейные традиции должны были сделать из Сергея военного, но неурядицы решили его судьбу в пользу искусства. Его ждала учеба в Петербургской, затем в Московской консерваториях. Москва подарит ему встречи с людьми, которые станут его учителями, — Зверев, Танеев, Чайковский. Но это будет позже.
Для десятилетнего мальчика ближайшим другом стала бабушка Софья Александровна. Лето Сергей проводил в ее имении на живописном берегу Волхова. Полная воля, бесконечная любовь бабушки, красота тихой северной природы… Горький скажет в 1903 году о Прелюдиях Рахманинова: «Как хорошо он слышит тишину».
Вечерний звон новгородских колоколов… «Сергей мог часами сидеть в лодке, прислушиваясь к их странным, призывным, неземным голосам». Через все его творчество лейтмотивом пройдет колокольный звон.
Еще одно впечатление детства. Бабушка в Петербурге часто брала его в храм на службы: «…по молодости я гораздо меньше интересовался Богом и верой, чем хоровым пением несказанной красоты». Придя домой, мальчик садился за фортепиано и играл все, что услышал. Позднее, когда мысли о смысле земного пути и о смерти прочно войдут в его жизнь, он создаст свои «Колокола», как удары набатного колокола зазвучат аккорды Второго концерта. Когда его родина будет переживать страшные времена — войну, в которой не будет победителей, он откликнется в 1915 году «Всенощной».
В 1892 году оперой «Алеко» Сергей с блеском заканчивает консерваторию: мало найдется композиторов, чья дипломная работа вот уже сто лет не сходит со сцен оперных театров. Он много сочиняет. Его Фантазию «Утес» очень хвалил Чайковский и намеревался сам дирижировать ею, но не сложилось. Его неожиданная смерть потрясла Рахманинова. В тот же день он начал писать Трио «Памяти великого художника» — глубочайшая благодарность ученика своему учителю и другу. В одном из писем Рахманинова читаем: «Эта работа теперь кончена, так что имею возможность говорить с вами. При ней же все мои помыслы, чувства и силы принадлежали ей, этой песне. Я… все время мучился и был болен душой. Дрожал за каждое предложение, вычеркивал иногда абсолютно все и снова начинал думать».
Рахманинов никогда не писал на заказ (кроме нескольких романсов). Когда он сочинял музыку, он был «болен душой», всегда «все помыслы, чувства и силы» отдавал своему детищу. Так было и с Первой симфонией.
Спустя годы музыкальные критики будут расточать комплименты Первой симфонии. Творил Рахманинов легко и самозабвенно. «Мне казалось, что не существовало ничего, что было бы мне не по силам». Симфония уже продана издателю, дирижировать взялся сам Глазунов.
«Я не хочу приуменьшать чудовищный провал моей Симфонии… Конечно, исполнение было ниже всякой критики, но, помимо этого, недостатки сочинения открылись мне во всей своей ужасающей наготе… Что-то внутри у меня надломилось. Вся моя вера в себя рухнула». За три следующих года он не написал ничего…
Помощь пришла неожиданно. Известный меценат, железнодорожный магнат Савва Мамонтов предложил Рахманинову место дирижера в своем театре. «Мамонтов намеревался влить свежую струю в стоячие воды московской оперы, которые грозили замерзнуть в ледяной атмосфере императорских театров». В свою «Русскую частную оперу» он пригласил молодых артистов и художников — кроме Рахманинова, это Шаляпин, Коровин, Серов, Врубель.
«Именно тогда я познакомился с Федором Шаляпиным. Это событие я причисляю к самым важным и самым тонким… впечатлениям, которые когда-либо испытывал». Совместное творчество приводило Рахманинова в восторг, а рассказы и байки яркого, заразительного Шаляпина заставляли его смеяться «до упаду» (смешливость была отличительной чертой Сергея Васильевича даже в зрелом возрасте). Их знакомство началось с музыки и переросло в крепкую дружбу на всю жизнь.
Опыт дирижера Рахманинов приобрел, наблюдая за работой более опытного коллеги: от него не ускользал ни один штрих, ни одно движение палочки. В 1898 году его пригласили в Большой театр. Рахманинов всегда знал оперу от первой до последней ноты, замысел автора — его он стремился передать в первую очередь. Сергей Васильевич требовал от музыкантов железной дисциплины, был далек от всяких закулисных интриг. Это нравилось не всем, но «его музыкальный авторитет был настолько велик, его полное превосходство на каждой репетиции настолько очевидно… что никто не осмеливался выступать против».
Позже английская «Таймс» напишет про Рахманинова: «Его метод — идеальное спокойствие, его владение оркестром превосходно». А он сам говорил: «Внутреннее спокойствие… дает мне полное владение собой и теми силами — музыкальными или механическими, — которые подчинены мне».
«Странствующий музыкант» — так юный Рахманинов однажды в шутку подписался в письме к знакомой девушке. Он не мог тогда предположить, что это окажется правдой. В 1917 году налегке, почти без денег Рахманинов с женой и дочерьми покинул Россию. Тяжело было на сердце, но он не видел места для искусства в меняющейся стране, по крайней мере, тогда.
В Стокгольме для Рахманиновых началась новая жизнь, и прежде всего нужно было как-то ее обеспечить. Сергей Васильевич начал давать концерты. Но «избрав карьеру пианиста, надо было делаться пианистом-виртуозом». Сорокапятилетний музыкант берется за дело с колоссальной энергией.
Его спрашивали, сколько должен заниматься пианист, он отвечал, что не так важно количество часов, как внимание при упражнениях: «надо все время напряженно следить за руками, за пальцами, за ударом, а не играть механически». Рахманинов быстро приобрел совершенство техники, но для него это было лишь средство. Теперь он мог играть так, как чувствовал, как понимал, мог свободно передавать любой нюанс, любую мысль автора. Это всегда было важно для него, он очень много и трепетно работал над произведениями других композиторов. «Он исполнял не себя, а музыку». Быть может, в этом секрет его магии — священного трепета, охватывавшего слушателей.
Добившись мировой славы, Рахманинов продолжал заниматься, он редко был доволен своими выступлениями. На восторженные похвалы друзей однажды возразил: «Сегодня играл как сапожник». Это пианист, чье первенство признали лучшие пианисты мира!
Плотный график концертов, постоянные разъезды, то одна съемная квартира, то другая, постоянные занятия… «От переутомления ли или от непривычки сочинять меня не тянет к этому делу». Он исполняет написанные им ранее Второй и Третий концерты, другие произведения, еще из России. Восемь лет непрерывных концертов: Америка, Европа… Восемь лет ни одной новой ноты. Позднее, в 1934 году, Рахманинов напишет: «Уехав из России, я потерял желание сочинять. Лишившись родины, я потерял самого себя». Он так и не стал американцем, всегда окружал себя русскими, переживал за то, что происходило в родной стране. Сергей Васильевич много работал и много зарабатывал концертами, но периодически деньги заканчивались. Он отсылал их в Россию родным, друзьям. Это единственное, чем он мог помочь им, и он использовал эту возможность.
1941 год. В Европе бушует война, немецкие войска продвигаются к Москве. В Америке русская эмиграция испытывает смешанные чувства: многие желают поражения СССР. Рахманинов 1 ноября в Нью-Йорке дает концерт, сборы от которого идут Красной Армии. Деньги передаются в советское посольство вместе с письмом: «От одного из русских посильная помощь русскому народу в его борьбе с врагом. Хочу верить, верю в полную победу!»
Он пытается рекламировать свои концерты в прессе, но это не удается. Друзья отговаривают, все это может повредить ему и его дочери и внуку, оставшимся в оккупированной Франции. И все-таки он продолжает давать благотворительные концерты, отказываясь от выгодных предложений: «Я буду играть опять для России». Очень многие тогда — хотевшие, но боявшиеся помогать Советской России — были вдохновлены его примером.
В том же 41-м году, в котором он дал, как всегда, огромное количество концертов, Рахманинов пишет: «Сочинять музыку для меня такая же потребность, как дышать или есть… Постоянное желание писать музыку — это существующая внутри меня жажда выразить свои чувства при помощи звуков, подобно тому как я говорю, чтобы высказать свои мысли». В последние годы своей жизни он создал Третью симфонию, «Рапсодию на тему Паганини», которую с блеском исполнил за шесть недель до смерти.
Быть может, последние, особенно любимые им «Симфонические танцы» окончательно примирили Рахманинова с самим собой, со своей судьбой. Быть может, Странствующий музыкант обрел, наконец, покой, свой дом, о котором всю жизнь мечтал. Дом не на земле, а в своей Музыке. Закончив партитуру «Танцев», Рахманинов написал в конце: «29 октября 1940 года. Благодарю Тебя, Господи».