Он всю жизнь мечтал поверить алгеброй гармонию. Служил правителям, но в первую очередь Богу и Истине. Неутомимый и вечно ищущий гений Готфрид Вильгельм Лейбниц.
Все началось с крещения в церкви Святого Николая. Священник взял младенца на руки, чтобы совершить обряд, а тот внезапно поднял головку и принял крещение с открытыми, устремленными ввысь глазами.
Его отец Фридрих Лейбниц, чрезвычайно этим тронутый, записал вечером в семейном дневнике: «Пророчу сыну пройти свой жизненный путь с очами, поднятыми к Богу, пламенеть любовью к Нему и в любви этой совершить великое к славе Всевышнего».
Фридрих Лейбниц как в воду глядел. Но во исполнение пророчества его сыну предстояло еще прожить целую жизнь.
Да, он учился в лучшей городской школе. Но, по сути дела, был самоучкой. Рано полюбил историю и поэзию, древних авторов. Читал Платона, Аристотеля, Цицерона. Благо у отца, профессора университета, была огромная библиотека. В восемь лет Готфрид самостоятельно выучил латинский язык, а спустя два года древнегреческий.
«Хвалю наш Лейпциг! — восклицал герой «Фауста». — Он у нас маленький Париж и людей воспитывать умеет». В Лейпциге, городе студентов, прошли юные годы Лейбница.
В университете, изучая математику, историю и археологию, он вдруг решит, что его призвание — быть юристом. Но докторскую степень в Лейпциге не получит: велика за ней очередь в этом храме науки. Лейбницу предложат «сначала отрастить бороду», а потом уже приходить за степенью. В ответ на это он соберет чемодан и уедет из города. Мало ли вокруг мест, где можно пытать счастья!
Готфрид стал доктором права в Альтдорфе, недалеко от Нюрнберга. Но преподавать там не остался. Он мечтал о большем — найти просвещенного правителя, который был бы не чужд философии. Он хотел способствовать развитию науки и культуры во всей Европе, в самых разных областях. И считал, что у него есть на то силы.
К нему отнеслись с большим уважением алхимики Нюрнберга. Он стал членом тайного общества розенкрейцеров. И вскоре — в возрасте 23 лет — поступил на службу юристом ко двору майнцского курфюрста.
Он очень деятельный, юный Готфрид Лейбниц. По поручению князя составляет свод новых законов. Пишет работу «Новые опыты о человеческом разуме», где рассуждает — ни много ни мало! — о правах иноземных существ, если бы вдруг такие явились «с Луны при помощи какой-нибудь машины».
Наконец, едет в Париж с дипломатической миссией предложить королю Людовику XIV проект военной экспедиции в Египет и тем самым отвести угрозу от немецких княжеств.
Миссия успеха не имела. Лейбницу вежливо напомнили, что священная война против неверных вышла из моды со времен Людовика Святого. Но для молодого ученого такой поворот судьбы не был напрасным. Он остался в Париже на несколько лет, написал здесь многие свои математические работы, познакомился с философами Арно и Мальбраншем, математиком Гюйгенсом. Наконец, выучил в совершенстве французский язык, на котором позже писал и публиковал свои труды: его родной немецкий не был тогда языком передовой европейской науки.
Но уже сейчас юриста и математика Готфрида Лейбница волнуют и другие вопросы. Законы жизни Вселенной. Загадка Бога. Человеческая душа. Как связаны они между собой? Об этом он пишет в письмах своим друзьям — французским философам. Желая поделиться открытым, пережитым.
Философу Арно, например: «Каждая душа представляет собой отдельный мир, независимый от всего, за исключением Бога… Она изначально содержит в своей субстанции следы всего, что с ней когда-либо случается».
Тот отзовется в ответ, шокированный и удивленный: «Я нахожу в этих мыслях столько тревожащих меня положений, которые, если я не ошибаюсь, возмутят почти всех людей, что не вижу, какая может быть польза от трудов, которые, очевидно, отвергнет весь мир».
Лейбниц принял тогда эти слова к сведению. Он всегда был куда более глубоким мыслителем, чем желал, чтобы о нем думали и знали. Была ли то разумная предосторожность или практичность, мы не знаем, но долгое время его самые глубокие философские размышления оставались под покровом тайны — неопубликованными и неизвестными. Даже те его работы, которые он сам считал важными, отзываясь о них весьма высоко, вроде: «Здесь я достиг огромного прогресса», увидели свет лишь в начале ХХ века, около двух столетий спустя после смерти автора.
Мир знал о нем многое. Важное, яркое, внешнее. Многое, но не все...
В Лондоне Лейбниц встретит сэра Исаака Ньютона. Столь схожие в своей гениальности, как не похожи они друг на друга внешне: маленький, сухой, углубленный в себя домосед англичанин и франтоватый, веселый здоровяк немец, не желающий пропускать на балу ни одного менуэта.
Оба они разными путями придут к одному и тому же большому открытию в области математики — дифференциальному исчислению. Опубликуют свои труды с разницей в несколько лет, а потом будут бесконечно долго спорить: кто же все-таки был первым — Ньютон или Лейбниц?
Как запутаны иногда дороги истории…
Споры эти еще аукнутся эхом в его судьбе. Но сейчас его мысли заняты другим. Человеческая душа — вот где тайна. Вот где целый мир. В ней, как в зеркале, могут отразиться настоящее, прошлое и будущее целой Вселенной. И в то же самое время она, душа, знает все, что может случиться с человеком. Все последствия его выборов, решений, поступков… Проницательный, пытливый ум мог бы прочитать в ней так много… Обо всем на свете, о всех тайнах мироздания… Эта способность дарована человеку Богом.
Вот только все читают по-разному. Неизмерима глубина колодца, но каждый черпает по-своему. Кто ведром. Кто маленькой ложкой. Кто и вовсе про колодец не знает.
Что человек? И Лейбниц сравнивает его в начале жизненного пути с глыбой мрамора. Благородному камню все равно, какая фигура родится из его недр. Но ведь у каждого человека в жизни есть цель. Предназначение. Если кому-то природой и Богом дано стать Гераклом, героем, то и в душе его уже заложены все необходимые для этого потенциалы. Как если бы на мраморе имелись прожилки, повторяющие очертания скорее фигуры Геркулеса, чем кого-то другого. «Тогда, — пишет Лейбниц, — мрамор можно было бы считать предрасположенным, а статую Геркулеса — в каком-то смысле врожденной, несмотря на то что пришлось бы изрядно потрудиться, чтобы обнаружить прожилки, а затем тщательно отколоть, убрать все лишнее».
Он был мудр и прост, Готфрид Вильгельм Лейбниц. Часто зависимый в мире силы и власти, но всегда свободный и открытый для внутреннего поиска. Он был вхож к королям, но подолгу общался на разные темы с ремесленниками. Любил деньги, но не был скупым. Слыл убежденным холостяком, но всегда не прочь был побеседовать с дамами.
Ученому казалось, что он нашел для себя формулу любви: «Любить — это находить в счастье другого свое собственное счастье».
Он любил повторять, что всегда готов одолеть пешком и 20 миль, чтобы выслушать своего худшего врага, если бы мог у него чему-то научиться. И еще Лейбниц никогда не был нравоучителен: «Если я ошибаюсь, то ошибаюсь охотнее в пользу людей, чем во вред им. Таков я и при чтении. Я ищу в книгах не то, что я мог бы осудить, а то, что достойно одобрения и что для меня полезно. Это не самое модное, но справедливое».
Наконец он снова дома, в Германии. В Ганновере. Здесь, у герцога Иоганна Фридриха фон Брауншвейга, уже признанный математик, историк, юрист, философ и педагог станет придворным… библиотекарем.
Его жизненная дорога сделала очередной неожиданный поворот. От своего нового покровителя он принимает нелепейшее на первый взгляд предложение — написать генеалогию династии Брауншвейгов. С его-то опытом, знаниями, силами! Но Лейбниц рад уже хотя бы тому, что ветер странствий вновь наполняет паруса его судьбы. Он отправляется в путешествие по германским княжествам. Затем в Италию, в Австрию. Попутно пишет о том, чего от него совсем не ждут, — о прошлом Земли, о горообразовании, о рождении морей и океанов. Прилагает усилия по осуществлению давно намеченного плана примирить и объединить разные церкви.
Повседневных забот ничуть не меньше, чем масштабных проектов и планов.
Лейбниц уходит с головой в вопросы химии и биологии, конструирует ветряной двигатель для насосов, выкачивающих воду из шахт, вводит в обиход математические термины «алгоритм», «ордината», «абсцисса» и много-много других, которые мы используем и по сей день.
Все эти упорные занятия и разносторонняя увлеченность каким-то совершенно непостижимым образом уживаются в нем с поразительно легким, даже небрежным отношением к своему гению.
Когда-то он писал уже по поводу открытия дифференциального исчисления: «...я не считал эту работу достойной издания. У меня было много таких пустяков, когда передо мной открылся океан». Теперь он продолжает с улыбкой в том же духе: «Математика была для меня лишь приятным развлечением».
Все так. И не так. Лейбниц ищет. Он, уже великий ученый, хочет поверить алгеброй гармонию. Зачем ему иначе вся эта математика, если не попытаться проникнуть с ее помощью за грани неведомого?..
Его мечта и надежда — некая универсальная, божественная математика. «Characteristica Universalis» — так называет он ее и пишет: «Если бы она была у нас, мы бы имели возможность рассуждать в области метафизики и нравственности так же, как мы делаем это в области геометрии и математического анализа».
Божественная математика нравственности. Непреложная, неоспоримая, как доказательства геометрических теорем. Универсальная математика, подобная воле Создателя, что правит гармонией во Вселенной.
Утопия? Быть может. Но о ней мечтает великий ученый и практик. Мало кто из современников сравнится с ним в знании точных наук. А разве о всеобщем универсальном законе чисел, что правит миром, о таинственной «музыке сфер», не говорил еще сам Пифагор?
И вот Лейбниц, трибун передового научного знания эпохи, встает под знамена древней науки. Нет, он не просто призывает вернуться к античной философии и к ее универсальным вечным законам. В меняющемся на глазах мире с его сенсационными открытиями законов природы Лейбниц выступает за синтез настоящего и прошлого. Он говорит, что последние научные открытия лишь подтверждают то, что говорили средневековые схоласты. А до них мудрецы Древней Греции. А до них...
Лейбниц воскрешает в памяти своих современников мудрость древних. Ему даже приписывают выражение filosofia perennis, «нетленная философия», забывая, очевидно, что нечто подобное уже было: за три века до него, на заре флорентийского Ренессанса, о том же говорил византийский мудрец и философ Гемистий Плетон.
И вот теперь усилиями Лейбница «нетленная философия» вновь заявляет о своем праве на жизнь под пытливым взглядом науки эпохи Просвещения.
Лейбниц пишет: «Знаю, что мои действия покажутся парадоксальными, но хочу каким-либо образом реабилитировать античную философию... Я много думал о современной философии, посвятил много времени физическим опытам и геометрическим доказательствам и, наконец, вынужден признать, что наши новые философы не отдают должного святому Фоме и другим великим людям того времени, так как мнения теологов и философов-схоластов гораздо более основательны, чем мы предполагали. Надо лишь кстати и уместно пользоваться ими. Таким образом, я убежден, что если бы чей-нибудь пытливый и точный ум взялся прояснить и обработать их мысли наподобие геометрии аналитиков, то нашел бы там сокровищницу важнейших и абсолютно доступных доказательству истин».
Лейбницу часто говорили, что он разбрасывается. А он мечтал обустроить мир таким, каким он должен быть по Божественному замыслу.
Его вели не конкретные дела, а идеи. Конечно, он сознавал, что времени, чтобы осуществить все задуманное, мало, и не раз давал себе слово: «Если смерть позволит мне осуществить все планы, которые я уже составил, я готов обещать, что не придумаю никаких других, я буду только прилежно работать над прежними».
День за днем, десятилетие за десятилетием сбывалось отцовское пророчество. Немецкий ученый всей мощью своих природных даров и талантов служил Богу и человеку: «Я сочту за величайшую честь, удовольствие и славу, если буду в состоянии послужить в деле столь похвальном… Я имею в виду пользу всего человеческого рода, ибо считаю небо своим отечеством и всех благонамеренных людей его согражданами» — это строки из письма Готфрида Лейбница Петру I. Русский государь уважительно относился к этому странному, переполненному планами грандиозных реорганизаций ученому немцу.
Они познакомились в Торгау во время торжеств по случаю свадьбы царевича Алексея с кронпринцессой Шарлоттой, которая состоялась не без участия Лейбница. Эта и две последующие встречи породили оживленную переписку по самым различным вопросам общественной жизни, науки и политики. Из личных записок ученого: «Я имел честь беседовать с царем, и его величество изъявил желание приказать производить наблюдения над действием земного магнетизма».
Лейбниц рекомендует Петру построить Волго-Донской канал, организовать экспедицию для выяснения вопроса, соединяется ли Азия с Американским континентом, изучить все языки и диалекты народов России, составляет подробный план организации образования в петровской империи. Но этого всего ему мало. И Лейбниц излагает Петру концепцию о перемещении всемирной цивилизации в Россию.
Культурный переворот, по Лейбницу, выглядит примерно так: всемирная цивилизация, распространяясь по земному шару из одной страны в другую, находит надежный и достойный приют в России, чтобы развиться здесь полностью и вернуться к исходному пункту европейской культуры — в Грецию.
Греками россияне не стали. Но благодаря Лейбницу у них появилась Академия наук.
Когда-то, еще юношей, Готфрид мечтал послужить верой и правдой государям, нуждающимся в мудрых советчиках. И вот его время пришло: не только российский царь, но и разные правители Европы приглашают Лейбница ко двору. Он создает ассоциации ученых и академии наук в Париже и Берлине. Приближен к королю прусскому Фридриху I, назначен советником Венского двора...
Вот только с домом ганноверских герцогов отношения Лейбница уже давно не те, что были раньше. Кому понравятся все эти постоянные отлучки, разные культурные и политические инициативы, отвлекающие от непосредственных обязанностей историографа?
В 1714 году курфюрста Ганновера пригласят на английский престол. Будущий король Англии Георг I не возьмет с собой Лейбница. На то немало причин. Да еще эта скандальная тяжба с Ньютоном…
Как мимолетно все то, что проходит. Дружеские знакомства исчезнут, заслуги будут забыты. Лейбниц останется доживать последние годы, покинутый всеми в немецкой провинции.
Быстро бежит время. Он еще мечтает о путешествии в Китай через страну татар, через великие просторы Сибири. Ему мерещатся собачьи упряжки и фантастические сани с парусами, наполненными азиатскими ветрами. Но, увы, жестокая подагра приковывает Лейбница к креслу в Ганновере. Он зажимает больные ноги в специальные тиски, пережидает боль. И потом вновь берется за книги, за работу.
«Относительно духовных, или мыслящих, субстанций, способных познать Бога и открыть вечные истины, я считаю, что Бог управляет ими иначе, чем остальными субстанциями.
...Грубыми субстанциями — согласно материальным законам силы и передачи движения, а духовными — по духовным законам справедливости, которые недоступны остальным. На этом основании по отношению к тем субстанциям, которые можно назвать материальными, Бог ведет себя как рабочий или механик, тогда как с духовными субстанциями Он выполняет обязанности господина или законодателя…
Это общество, или республика, духовных субстанций под властью высшего Монарха является самой благородной частью Вселенной, состоящей из множества маленьких богов под началом великого Бога».
На семидесятом году ученого не стало. В последний путь философа и математика провожал один человек — его секретарь.
В жизни Лейбница вроде и не было особых ратных подвигов. Но это была жизнь с постоянным превышением обычной нормы человеческих усилий.
Он был ученый. И посреди нашей жизни, посреди всего, что могут увидеть наши глаза, пощупать наши руки и понять наша голова, учил законам Царства Небесного.
Он был человек. И потому законы эти небесные не были слишком сложны для понимания, слишком далеки или слишком недостижимы.
Он говорил: «Чтобы Град Божий не потерял ни одного человека, нужно, чтобы люди особо берегли нечто вроде воспоминаний о том, кем они являются»; «Законы Неба всегда содействуют во всей Вселенной исполнению законов справедливости и любви.
Ничто не может повредить душам, находящимся в руках Бога... Как самый справедливый, самый добрый из Монархов, от своих подданных Он ждет лишь доброй воли, искренней и серьезной: чтобы сделать их совершенно счастливыми, Он просит лишь одного — чтобы Его любили».