Благодарю Судьбу за Встречу...
Несколько лет назад я работала в РАМТе, и там мне посчастливилось узнать замечательную семью Дворжецких — Женю, Нину, Риву Яковлевну Левите, а через них — Вацлава Яновича и Владика. Актерская династия. Отец и два сына — разные, непохожие, яркие, сильные, неординарные, выделяющиеся и объединенные стремлением беспрекословно служить Искусству, верностью своим идеалам и принципам, своему делу, непрерывным творческим поиском — поиском совершенства во всем: и в профессии, и в любом проявлении жизни.
Вся жизнь старшего Дворжецкого — пример торжества духа и колоссальной борьбы за право оставаться человеком в любых обстоятельствах.
Искусство быть собой
«На все происходящее со мной я смотрел как бы со стороны. Было страшное любопытство: зачем все это? Что дальше? Имеет ли все это какой-то смысл? Конечно, я прекрасно знал, что нахожусь в заключении, но это не было главным! Удивительно: в то время я не стремился на свободу. Свобода всегда была внутри меня».
Вацлав Дворжецкий оказался в сталинских застенках в 1929 году, ему было 19, и провел там в общей сложности 14 лет, с небольшой «передышкой» в конце тридцатых, когда и успел родиться его старший сын Владислав.
Девятнадцать лет. Мальчишка, студент Киевского политехнического института, только что окончивший театральную студию при польском театреѕ Арест, пересылки, допросы (день, ночь — неважно), одиночная камераѕ И полное непонимание: что происходит? За что взяли? Чего ожидать, каких обвинений? Он мог только догадываться, что «взяли» его, скорее всего, за дворянское происхождение (польский род Дворжецких восходит корнями ко временам восстания Тадеуша Костюшки) и за ГОЛ — Группу Освобождения Личности, организованную им с однокурсниками при заводе «Коммунар».
Да только ГОЛ — безобидное объединение, а не подпольная организация с антисоветской пропагандой (так было на самом деле, но не для ГПУ и сталинских приспешников). Чем же они таким занимались? Собирались изредка вечерами и читали — Гегеля, Спенсера, Шопенгауэра, Ницше, Достоевского, спорили, обсуждали, говорили о свободе совести и свободе слова. Была энергия, и было желание что-то изменить, бороться, но за что? До революции понятно, за что боролись и с кем, а теперь враги свергнуты, но свободы так и нет, наоборот, одни запреты, унижения, жизнь не стала лучше, и свойственное молодости стремление к изменению, движению, открытию чего-то нового заставляло задумываться: а что дальше? Как дальше? Им хотелось жертвовать всем, рисковать, «хотелось сдвинуть что-то с прямолинейности, увидеть, услышать, попробоватьѕ» Попробовалиѕ Статья 58, 10 лет без права переписки.
Сидя в одиночке в ожидании решения суда или очередной пересылки, он «наматывал круги» по камере: каждый день семь-десять километров — чтобы не потерять форму, не опуститься, не отупеть, сохранить способность действовать и мыслить. В своей книге «Пути больших этапов», которая вышла в 90-е годы, Вацлав Дворжецкий пишет, что самым страшным в тюрьме было то, что «не давали трудиться». Все психологическое давление было направлено на то, чтобы унизить, низвести человека до скотского состояния, проявляющего только низменные инстинкты. Он придумывал себе занятия, например штопал носки. Целый процесс, занимавший 10 дней: сделать иголку из рыбьей кости, распустить часть, чтобы достать нитки, потом потихоньку класть стежкиѕ Это помогало выжить. А еще — его актерская природа, его призвание. Среди заключенных были и «политические», и «бытовые», и урки, чувствовавшие себя в тюрьме как дома, а в лагере — почти что на свободе и, конечно, королями по отношению ко всем остальным. А надо было выжить, во что бы то ни стало выжить и сохранить свое достоинство человека. Природная наблюдательность, умение видеть, слышать, запоминать и трансформировать помогли ему и в этом: входя в очередной незнакомый барак или камеру, он, пользуясь обрывками услышанных разговоров, имен и уже в совершенстве владея дореволюционной «феней», мог разыграть этюд «я свой, я пахан» — на несколько дней это обеспечивало некоторую неприкосновенность.
Потом был ГУЛАГ: Котлас, Пинега-Сыктывкар, Вайгач, Соловки, Медвежьегорск, Беломорканал, Тулома. Строительство железных дорог, свинцовые рудники, лесоповал, побег, штрафной изолятор... Гибли многие, и гибли потому, что трудно было не уподобиться зверю. Но ведь самое главное, как ты воспринимаешь то, что с тобой происходит, а не происходящее. Двадцатилетний Вацлав Дворжецкий оказался человеком несгибаемой воли и силы духа. Он трудился с полной отдачей даже там, считая, что любое дело должно быть выполнено на «отлично», и смотрел на все несколько отстраненно, видел себя в «предлагаемых обстоятельствах». На Вайгаче, работая на износ в буровых свинцовых шахтах, он не переставал восхищаться нетронутой человеком природой Арктики: гармонией сверкающих льдов, величием айсбергов, северным сиянием, тюленями, с любопытством выныривавшими на берег моря, гагами, тут же выводившими своих детенышей, песцами — все это так контрастировало с грязью лагерного быта и человеческих страданий! Но он благодарил судьбу, что смог увидеть такую красоту!
«Лагерь есть лагерь! Что тюрьма, что клетка — одно. Неволя. Тяжелая работа, плохая пища, худая одеждаѕ Преодолевать нужно свое положение и состояние. По-разному можно пытаться преодолевать: работа, дело, надежда на скорое освобождение, вера в правоту свою, вера в идеалы, вера в Бога».
Большое путешествие и испытание — именно так научился он воспринимать то, что тогда происходило. И старался жить днем сегодняшним, не переставая мечтать и считать оставшиеся годы до освобождения. А «зачеты» за выполненные работы внезапно снимались, и долгожданный момент отодвигался на неопределенный срок, никто не знал, что будет завтра.
Дворжеций — актер по призванию, в этом его предназначение, его дело, ему он был верен всю жизнь. Там же на Вайгаче при первой возможности (сами же заключенные выстроили клуб) он организовал «Живгазету», собрал команду — и через месяц уже начались постоянные выступления: песни, танцы, декламации, «оратории» и, наконец, спектакли! Он всех заразил своим энтузиазмом. В 1931–1933 годах в лагерном театре на Вайгаче были поставлены «Ревизор», «На дне», «Квадратура круга», «Дядя Ваня», «Нигилисты». Так началась история лагерного театра, который поддерживал дух людей, томившихся в неволе. Перевели в Медвежьегорск — в Медвежьегорске, в Тулому — значит, в Туломе. Музыкантов, артистов, танцоров, режиссеров в сталинских застенках было немало, и, объединившись, они старались заниматься любимым делом, служить искусству. В «Медвежке» играли «Дон Кихота», в Туломе Дворжецкий мечтал поставить ростановскую «Принцессу Грезу» и читал в бараке отчужденным, одиноким, озлобленным людям:
Люблю мою грезу прекрасную,
Принцессу мою светлоокую,
Мечту дорогую, неясную, далекую...
Они плакали. Интеллигенты, крестьяне, урки, паханы, фраеры — они плакали...
Вацлав Дворжецкий осознавал свою миссию и считал выполнение ее величайшим счастьем: искусством помогать людям оставаться людьми.
Для него всегда было определяющим чувство внутренней свободы, которое дарует человеку верность себе, своей высшей природе, а оно никак не зависит от лишения свободы внешней. Это внутренний стержень, это ответственность за происходящее с тобой и окружающими теперь, сейчас — ему всегда было важно осознавать события своей жизни как следствия собственного выбора. «Не надо изменять делу, к которому призван СУДЬБОЙ! Надо работать! Все-таки мы несли свет в это темное царство, слава Богу», — напишет он годы спустя в своей книге.
Искусство Любви
После освобождения по второму сроку в 1946 году Дворжецкий возвращается в Омск, работает в драматическом театре актером и режиссером. У него «минус 100» — нельзя жить в больших городах и приграничных зонах. Это неважно, все равно где жить, лишь бы дали работать. Проблема: такое «пятно» — враг народа, 14 лет за решеткой, мало кто отваживался принять его. Боялись. Вот в Омске приняли, и были рады. Здесь и произошла судьбоносная встреча, которая стала началом счастливой, трудной, но светлой и радостной жизни длиной в сорок лет и три годаѕ
Рива Левите, только что окончившая ГИТИС, появилась в театре во всем блеске послевоенной красоты — черное пальтишко, не снимавшееся в течение пяти лет, и новая голубая шляпка с черной вуалеткой, купленная специально к устройству на работу в Омск (как же режиссер без шляпки-то?). Но это не главное. Главное — огромные лучистые глаза! Тоненькая, окрыленная надеждами, полная искренности и желания работать, воплощать свои мечты (ведь и из Москвы, в которой выросла, уехала, чтобы быть самостоятельным режиссером, а не ассистентом в одном из московских театров) — конечно, Дворжецкий не мог пройти мимо, он увидел ее сразу. Но завоевать внимание и благосклонность оказалось непросто даже ему — сорокалетнему красавцу, одному из ведущих актеров, за которым ходили толпы поклонниц. А она долго не могла простить ему первый оценивающий взгляд и неделикатное обращение с шекспировским текстомѕ На репетиции «Ромео и Джульетты», после которой они впервые столкнулись на лестнице, Дворжецкий (Меркуцио) вместе со своим партнером, игравшим Бенволио, складно и живо вели сцену, ноѕ только в вольном переложении, от Шекспира там мало что оставалось. Рива Левите, ученица Завадского, не могла смотреть на это спокойно...
Как-то сами собой завязались очень теплые, близкие отношения. Гуляли по вечерам, разговаривали об искусстве. Она знала, что он человек с непростой судьбой, и старше, но с ним было безумно интересно и удивительно надежно. Как-то пригласил на речную прогулку по Иртышу на яхте! Оказывается, он построил ее сам, своими руками, называлась она «Марс». Это было первое совместно путешествие, которое положило начало большому плаванию, продлившемуся долгие-долгие годыѕ Может быть, они сами не поняли, когда нежная дружеская привязанность переросла в настоящую великую Любовь. Отношений не афишировали, но появились «доброжелатели», убеждавшие Риву не связываться с «неблагонадежным товарищем». Вызывали в горком комсомола, советовали поостеречься, не делать поспешных шагов. Это штрихи времени, не более того. Они уже не могли изменить Судьбу.
«Хватит валять дурака, давай уже поженимся», — сказал однажды Дворжецкий посреди какого-то разговора, резко переменив его тему. Рива потом спрашивала, как это он решился сказать такое. Действительно, было непросто решиться: столько пережито, один брак уже распался, двое детей. «Да не мог не сказать, вот и сказал».
Началась их теперь уже совместная кочевая жизнь, большое увлекательное путешествие продолжалось. Омск, Саратов, Нижний Новгород. Вечные гостиницы, служебные квартиры. Они никогда не придавали значения быту, всегда легко «снимались с места», единственное, чем «обрастали», — это книги. Разные театры, разные спектакли, совместная творческая и повседневная жизнь, которая была наполнена бесконечными беседами об искусстве, философии, о происходящем в стране (уже наступил период «оттепели», что-то начало меняться), общением с друзьями. В Нижнем остались уже насовсем. Здесь родился Женя, сюда же, в небольшую квартирку, которую получили спустя годы и которую Рива Яковлевна по праву окрестила «декорацией» — так она была мала, любили приезжать и Владик и Таня — дети Вацлава Яновича. Они были и Ривиными детьми, родными и близкими ей людьми. Они слетались к этому дому в Нижнем, как к очагу, который всегда горит и всегда дарит свой свет и любовь тем, кто в этом нуждается.
Сорок лет и три года вместе, сорок лет и три года Счастья...
Искусство быть другим
Увлеченность и стремление к познанию нового не знали границ. Вацлав Янович увлекался рыбалкой, подводным плаванием, фотографией, садоводством, пчелами (была даже своя небольшая пасека, это уже в Нижнем), а еще мотоциклами и автомобилями. Многообразие увлечений не делало их поверхностными и преходящими, во всем он добивался совершенства, во всем стремился «дойти до самой сути». И в первую очередь это касалось театра, горячо любимой, трудной профессии актера, которая была для него смыслом существования.
«Природа — это красота! Можно вызубрить роль, научиться смеяться и плакать на сцене, овладеть техникой игры — а твой герой будет мертвым. Жизнь в него может вдохнуть только духовно богатый человек. Истоки этого богатства я ищу и нахожу в общении с природой. Она дает пищу душе, из ее материала я строю художественный образ», — сказал он в одном интервью.
Он сыграл более 200 ролей в театре, а сниматься впервые начал после 50, и тоже успел немало. Решиться было непросто: в кинематографе особая специфика, сильно отличающаяся от театральной, где образ выстраивается последовательно и целостно; здесь же все раздроблено, картина снимается по эпизодам и зачастую от конца к началу. Тут судьбоносную роль сыграл Владимир Басов, который пригласил Дворжецкого на съемки своего фильма «Щит и меч» (Вацлав Янович сыграл Лансдорфа). Это была школа, заново приходилось многому учиться вместе с совсем молоденькими, тогда еще начинающими артистами — Любшиным, Янковским, Демидовой, Титовой. Но неизведанное не отпугивало, а, наоборот, всегда захватывало Дворжецкого. После фильма «Щит и меч» съемки следовали одна за другой, бесконечная работа, бесконечные поиски. Он брался за все — неважно было, главная роль или нет, важно, что несет в себе образ и как его донести до зрителя. Вацлав Янович говорил, что каждый новый фильм для него — это возможность приобщиться к новой группе людей, почувствовать их, это каждый раз новый мир и открытие.
Он всегда оставался молодым человеком в душе, готовым взяться с энтузиазмом за любое начинание. Стал работать на телевидении, приезжал играть разовые спектакли в Москву в «Современник», писал картины, книгу — не останавливался ни на секунду. С возрастом у него стало ухудшаться зрение — сказались свинцовые рудники Вайгача, к середине 80-х годов он почти ослеп. Но хотелось читать, хотелось работать, а не быть выключенным из активной жизни. Выход был найден. Местная горьковская библиотека разрешила пользоваться своим книжным аудиофондом; так он «перечитал» заново всю классику — Толстого, Достоевского, Тургенева, Гоголя. И несмотря ни на что продолжал сниматься. Рива Яковлевна начитывала текст на пленку и оставляла ему магнитофонную запись. Он запоминал быстро — велико было стремление оставаться Артистом, делать свое дело, служить призванию — и ехал на съемки. Рива его провожала, ассистенты встречали, он играл, снимался, и зрителям никогда не приходило в голову, что человек на экране, приковывающий к себе внимание (а его нельзя не заметить даже в самом незначительном эпизоде), — почти слепой: его голубые глаза оставались глубокими, живыми, вдумчивыми, отражая его внутренний мир...
Он работал до последнего дня. Мечтал сняться в кино вместе с сыном Женей. И такая возможность представилась: в 1993 году их пригласили в фильм «Хаги-Трагер», один из первых российских мистических триллеров. Небольшая роль Мастера-кукольника была выучена, и на вечер 11 апреля был уже куплен билет в Москву, на съемки. А утром его не стало...
Он был красивым человеком — во всех своих проявлениях, мужественным и благородным. Благородным не по крови и происхождению. Нет, в нем жила удивительная способность противостоять ударам Судьбы и быть ее сотворцом, а не беспомощным наблюдателем, и эта способность черпала силы в величии его Духа.
По странному стечению обстоятельств в те дни по телевидению шла премьера фильма «Белые одежды» по роману Дудинцева. В этом фильме Вацлав Янович Дворжецкий сыграл одну из своих последних ролей — старого профессора Хейфица, восстающего против скудоумия в науке. Чем-то этот образ близок и самому Дворжецкому, который сказал в одном из своих последних интервью: «Homo Sapiens — существо разумное, а следовательно, всему неразумному сопротивляющееся. Я с юности привык противостоять обстоятельствам. Человек все может!»
***
Я хорошо помню эти дни, эту боль... Но он есть и всегда с нами, теми, кто любил и продолжает его любить. Для меня Вацлав Янович Дворжецкий остается живым примером стойкого преодоления превратностей судьбы и испытаний, учителем в трудном искусстве быть самим собой. Быть, а не казаться.
Цитаты из книги: В. Дворжецкий. Пути больших этапов. 1994