В Челябинском отделении «Нового Акрополя» прошла презентация Малого собрания сочинений (в семи книгах) великого австрийского поэта Райнера Мария Рильке. Переводчик и комментатор издания – поэт и философ Николай Болдырев, известный своими книгами о Василии Розанове, Андрее Тарковском, Симоне Вейль.
Беседу вел Андрей Северский
– Чем объяснить Ваш всепоглощающий интерес к личности Рильке, ведь Вы целых тридцать лет занимались его персоной и переводы – лишь побочное следствие этого интереса?
 |
| Николай Болдырев |
Н.Б.: – Рильке стал знаменит финальной фразой из реквиема по графу Калькройту «Кто говорит о победе? Выстоять – вот наше всё!» Готфрид Бенн писал, что эта фраза помогла его поколению выжить. Однако смысл этого и подобных речений Рильке выходит далеко за пределы чисто экзистенциального прочтения. Осуждая поспешный уход из этого мира, Рильке побуждает человека верить в целостный объем своей судьбы, поскольку жизнь есть таинственная сага, говоря по-дзэнски – коан, и наша задача – полнота внимания именно к этой целостности, когда всякий последующий аккорд может дать сущностную разгадку Всему. Вот красноречивый фрагмент из письма Ильзе Эрдман: «Чем дольше я живу, тем насущнее представляется мне выдержать до конца целостную диктовку Бытия; ибо вполне может быть, что лишь самая последняя фраза содержит то маленькое, быть может невзрачное слово, благодаря которому всё с таким трудом изученное, но остающееся не вполне понятым, вдруг повернется, обнаружив некий изумительный смысл».
– Значит ли это, что Рильке понимал поэзию не как самовыражение, а как смиренную запись диктовки Бытия?
Н.Б.: – Совершенно верно.
Мы – лишь уста. Но кто поет?
Чье сердце в каждой вещи бьется тихо?
И чья душа – огромна, безъязыка –
свое волненье нам передает?
Чья боль сверхмерная и чей восторг бездонный
в нас откликаются виденьем сонным?
…………………………………………
Или в стихотворении, обращенном к юной Эрике Миттерер, пытавшейся его обожествлять:
Что ты смотришь, словно я законченность и завершенность.
Разве я похож на мост или на цель пути?
Я – не более чем рот для голоса, чья потрясенность
на пределе риска к нам пытается пройти.
Я – не более чем ветер над цветами в поле,
чем дождя в твоем саду чуть слышный плач.
Или – в краткие часы моей внезапной воли –
сразу оба вдруг: ловец и мяч.
Обратите внимание на последний образ. Один из постоянных в его творчестве: в пространстве мироздания летают мячи, в которые играют боги; поэт пытается поймать эти редкие сакральные мячи зеркалом своего сознания, поймать в инсайтах-прыжках, где достигается полное слияние субъекта и объекта.
Рильке исполнен глубокой иронии к суетному стремлению поэтов во что бы то ни стало иметь свой неповторимый голос, “лица необщее выражение”. У подлинного поэта, поэта исконной, древней традиции, как раз и нет собственного эго-голоса, его задача – смочь принять Голос “поющего сердца мира”. Подлинное творчество – отнюдь не потуги мелочно-изобретательной “креативности”. Вспомним ставшие знаменитыми строки из «Созерцателя»:
Как мелко всё, с чем мы ведем сраженья.
Что с нами борется – безмерно велико.
Когда бы в нас дышало то смиренье,
с которым вещи ловят бури бденье, –
мощь безымянного бы в нас вошла легко!
……………………………………………...
 |
| Райнер Мария Рильке |
– Но разве это не романтизм?
Н.Б.: – Смотря что Вы под этим понимаете. Александр Блок понимал под романтизмом не уход от действительности, но напротив – повышенное чувство жизни. И все же никакой изм к Рильке не подходит, поскольку его энергетика чуралась всяких концепций, и был он в этом смысле исконным чаньским бойцом. Хорошо заметила Катарина Киппенберг, жена главного издателя Рильке Антона Киппенберга: «Рильке никогда не был романтиком, не был мечтателем, напротив – он устремлялся к трансформации самого себя, дабы стать самим собой, отыскивая повсюду следы растерзанного Орфея». Сколь точно! Рильке – великий самотрансформатор, самопреобразователь, умевший начинать каждый день как будто это первый день в божественной креации, неуклонно двигаясь в направлении неизвестности самого себя. Отчасти поэтому, я думаю, он никогда не имел дома в обыденном смысле, был вечным бродяжкой, своего рода средневековым европейским Басё.
– Хотел ли Рильке подражать реальному Орфею?
Н.Б.: – Конечно, в той мере, в какой христианин хотел бы подражать Христу, ведь Орфей для Рильке не просто архетип певца, но – Бог. И потому задача поэта – отыскивать эти сакральные следы, возвращать миру сакральное измерение, без которого мир гибнет. Лишь при такой внутренней установке в нас возрождается чистая связь (reiner Bezug) с каждой вещью и с целостностью мироздания. Мы становимся космоцентричны, космосоэкологичны и потому блаженны.
Вне нас миров напор, поистине несметных…
Но кто найдет язык, чтоб передать
всё превосходство и восторг игры ответной,
что возгоняет в нас и нашу суть и стать?
Вне нас – ветра, полеты, зовы, напряженье,
обман, коварство, власть…
А внутри – блаженное цветенье
и неописуемая связь.
Внешнего космоса нет – утверждал поэт, есть лишь единое внутреннее-мировое пространство: Weltinnenraum.
– Была ли у Рильке какая-то методика в его опыте самотрансформации, о которой говорила Киппенберг?
Н.Б.: – Конечно. Начиналось это как опыт забвения сведений о вещах, выход за пределы мира как готового описания и затем опыт растворения в конкретной вещи как в космической неизвестности. Так поэт сделал открытие, что “каждая вещь поет”. И не просто поёт, но: «Каждая вещь – Бог, надо только сказать ей об этом». То есть он повторил открытие Орфея, бывшего, как известно мистагогом в Элевсинских мистериях. Поздний Рильке ставил перед собой задачу, которая может показаться претенциозной: учиться видеть мир “в ангеле”. После чего и родились его метафизические шедевры – «Дуинские элегии» и «Сонеты к Орфею».
– Но что значит “видеть мир в ангеле”?
Н.Б.: – Рильке было ясно, что в человеке присутствует ангелическое начало, как бы заданное ему, однако задавленное и за длительным неиспользованием почти атрофировавшееся: в силу таинственных причин человек стал поощрять в себе демона и смотреть на мир “изнутри демона”. Рильке начинает культивировать возврат. Возврат этого присущего нам некогда зрения. В одном из писем (октябрь 1915) он так сообщает об этой новой, открывшейся в нем оптике: «…Явление и его видение теперь словно бы повсюду совмещаются в предмете; в каждой вещи мне открывается целостный внутренний универсум – словно бы ангел, содержащий в себе пространство, был слеп и смотрел внутрь себя. Этот мир, увиденный уже не из людей, но в ангеле, и есть, я в этом уверен, моя подлинная задача, по крайней мере к ней я подведен всеми моими более ранними опытами». И конечно, это уже не просто поэзия как искусство слова, но поэзия как духовная самотрансформация, как опыт возрождения человека.
О, только б не стать отлученным,
только б отрезанным не оказаться
незримой стеною от звездного края!
Сердца просторы – что это?
Разве не небо восхода,
где птицы в сквозных перелетах
стремительно реют
и где в глубинах поет
ветр возвращения к дому?
Возвращения к нашему исконному месту во Вселенной.
– Собрание сочинений Рильке, о котором мы ведем речь, необычно в том числе и тем, что целых четыре томика из семи представляют рилькевскую прозу. Эта “переориентация” намеренная?
Н.Б.: – Это выражение моего переводческого взгляда на Рильке: я собрал то, что в разные годы переводил для своих друзей, не владевших немецким. Взять же и перевести все стихи Рильке мне представляется задачей абсолютно авантюристичной: нельзя ставить перед собой задачу любить подряд объект за объектом вне зависимости от настроения дня. С другой стороны, Рильке изумительно выразил все этапы и детали своего духовного пути именно в прозе: в чудесной эссеистике и новеллистике, где трогает именно мистика обыденного, в уникальных по исповедальности письмах… А как же без его «Историй о любимом Боге», равно увлекательных и для детей, и для взрослых? В них спет гимн и России, которая “граничит с Богом”, и русскому человеку, который “мыслит сердцем”, а не головой. А Рильке-спирит – разве это не увлекательная тема? Его общение с духом Неизвестной, которая отправила его в Толедо, где с поэтом случилось нечто в высшей степени важное…
– Подробная биография внутреннего Рильке, которую Вы даете, не в последнюю очередь построена на скрупулезном анализе взаимоотношений Рильке с женщинами…
Н.Б.: – А как же иначе? Взаимоотношения с богом Орфеем и с женщинами – две струи рилькевского самопознания. Возможно ли творчество сердца (Herz-Werk) не в сублимированном виде, а в реальности бытового общения – вот вопрос, мучивший его многие годы.
– В этом смысле неожиданно звучат Ваши комментарии к знаменитой переписке Рильке с Мариной Цветаевой. Вас явно не устраивает бытующая сентиментальная история о родных душах, о двух не встретившихся одиночествах...
Н.Б.: – Да, в анализе этой переписки я даю понять, что два эти поэтических “острова” заряжены абсолютно разной энергетикой и явно противоположным отношением буквально ко всему: к поэзии и любви, к земле и небу, к Богу и смерти. Переписка эта во многом парадоксальна, она показывает, что можно произносить одни и те же слова, но вкладывать в них совершенно разные смыслы. Цветаева для меня – не просто поэт трагической личной судьбы, но симптом того крушения культуры, которое произошло в двадцатом веке. И деградации поэзии в том числе. Ведь нельзя же не видеть, что влечение к красоте демонического стало приобретать в нашу эпоху универсально-массовый характер, равно как доминирующая ветвь культуры (и даже политики), а не только поэзии стала актёрской и актёрствующей.