Для современного любителя искусства имя Пиранези настолько многомерно, что обладатель его превращается в некий мифологический образ.
Однако и для современников гениального итальянского художника и архитектора Джованни Баттиста Пиранези (1720–1778) оно было окружено легендами. Поражали его необычайная фантазия и колоссальная продуктивность, сочетавшиеся с высоким качеством исполнения офортов, которые до сих пор остаются никем не превзойденными. На протяжении двух столетий его творчество привлекает пристальное внимание графиков, архитекторов, музыкантов, кинематографистов, мастеров прикладного искусства, литераторов.
Чаще всего обращались к Пиранези писатели романтического направления, для которых он был воплощением романтического идеала: гениальный художник и яркая, необыкновенная личность, устремленная в среды, недоступные обычным людям.
В повести английского писателя Томаса де Квинси «Исповедь англичанинаѕ», впервые изданной в России в 1834 году, есть место, навеянное сюитой Пиранези «Темницы»: «Все предметы, приходившие мне на мысль, тотчас превращались в видение. Чувство пространства и времени чрезвычайно увеличилось. Здания имели для меня такую высоту, которой взор не мог объять. Долина расстилалась и терялась в бесконечном пространстве. Один раз сон мой длился несколько тысяч лет. Я видел города и дворцы, вершины которых терялись всегда в облакахѕ Меня зарывали живого в каменные погреба на несколько тысяч лет или в мрачное и печальное убежище, в глубину вечных пирамид».
В очерке, напечатанном анонимным автором в 1831 году в лондонской газете «Библиотека изящных искусств» и озаглавленном «Жизнь кавалера Пиранези», есть любопытный отрывок, принадлежащий якобы самому Пиранези. Он заслуживает того, чтобы привести его полностью: «Я сидел, прикованный цепями, во мраке. Не знаю, как долго это продолжалось. Потом за мной пришли и повели куда-то. Они сказали, что покажут мне кое-что. Я знал, что они стремятся устранить меня.
Факел позволил разглядеть на громадной плите позеленевшую от времени надпись: ЧТемница Джованни Баттиста Пиранези“. Как? Да ведь это я — Пиранези! Я вообразил себе эти страшные казематы, а они выстроили их! Подняв голову, я увидел, что продолжаю сидеть в цепях на плите. А меня тем временем повлекли в неведомое странствие.
Мы были посреди висячего моста, когда его начали разводить с шумом и ржавым скрипом. Но я уже поднимался по бесконечной винтовой лестнице, которая гигантской спиралью вилась вокруг столба. Я увидел чудовищных размеров какие-то приспособления, цепи, кольца, ввинченные в камень. Я еще не понимал их назначения.
Вот на мгновение сквозь пролеты арок мелькнули облака, а под балюстрадой — каменные рельефы. Я успел разглядеть их. Это были сцены пыток. Теперь лестницы из винтовых превратились в прямые, почти отвесные. На подножии одной из них я различил какие-то две скорченные фигуры в рыцарских доспехах. Стены здесь были сложены из необъятных, грубо отесанных плит. Высоко надо мною тянулись лестницы, лестницы, лестницыѕ
Вдруг арки начали расширяться, образуя необозримые глазом пролеты. На каменной плите, обрывающейся прямо над пропастью, извивались прикованные к столбам гиганты.
Так вот для чего выстроили эти чудовищные лабиринты! Для гигантов, прикованных к плитам цепями, которые с трудом сдерживали их яростный напор. Их сторожили страшные каменные львы, напряженно выгибавшие спины и готовые в любую минуту сойти с рельефов. Гиганты с ненавистью взирали на уродливые фигурки, которые полновластно распоряжались здесь и совершали странные, но носящие какой-то смысл движения-сигналы. Их четко повторяли такие же существа где-то там, на головокружительной высоте, передавая их все дальше и дальше.
Страшные, чудовищные, неповторимые темницы!»
В этом отрывке великолепно выражена идея «внутреннего путешествия», совершенного Пиранези. Здесь выделен момент активного проникновения самого автора в создание собственного воображения, что очень созвучно романтической эстетике.
Искусство и личность Пиранези привлекли внимание русских романтиков XIX века. Так, уже в 1832 году новелла В.Ф. Одоевского «Труды кавалера Джанбатиста Пиранези» появилась в альманахе «Северные цветы».
Герой новеллы Одоевского, русский путешественник, находит в антикварной книжной лавке в Неаполе несколько огромных фолиантов с офортами Пиранези. «Более всего поразил меня один том, почти с начала до конца наполненный изображениями темниц разного рода: бесконечные своды, бездонные пещеры, замки, цепи, поросшие травою стены — и, для украшения, всевозможные казни и пытки, которые когда-либо изобретало преступное воображение человекаѕ Холод пробежал по моим жилам, и я невольно закрыл книгу».
В этой же лавке рассказчик замечает «старого чудака, который всегда в одинаковом костюме с важностью прохаживался по Неаполю и при каждой встрече, особенно с дамами, с улыбкою приподнимал свою изношенную шляпу корабликом. Давно уже видал я этого оригинала и весьма рад был случаю свести с ним знакомство».
Из дальнейшего выясняется, что этот оригинал не кто иной, как Пиранези, который сообщает следующее: «Чувствуя приближение старости и помышляя о том, если бы кто захотел поручить мне какую-либо постройку, то не достало бы жизни моей на ее окончание, я решился напечатать мои проекты, на стыд моим современникам и чтобы показать потомству, какого человека они не умели ценить. С усердием принялся я за эту работу, гравировал день и ночь, и проекты мои расходились по свету, возбуждая то смех, то удивление. Но сталось совсем другое. Я узнал, что в каждом произведении, выходящем из головы художника, зарождается дух-мучитель; каждое здание, каждая картина служит жилищем такому духуѕ Духи, мной порожденные, преследуют меня: там огромный свод обхватывает меня в свои объятия, здесь башни гонятся за мною, шагая верстами; здесь окно дребезжит передо мною своими огромными рамами».
В своем персонаже В.Ф. Одоевский хотел выразить определенное творческое состояние, о чем в письме А.А. Краевскому сказано: «Невозможно приказать себе писать то или другое, так или иначе; мысль мне является нежданно, самопроизвольно и, наконец, начинает мучить меня, разрастаясь беспрестанно в материальную форму, — этот момент психологического процесса я хотел выразить в Пиранези». Для замечательного русского романтика главной ценностью и предметом изучения была самобытная и независимая личность, которая наиболее полно выражает себя в искусстве: «Наука поэта не книги, не люди, но самобытная душа его; книги, люди могут лишь ему представить предметы для сравнения с тем, что находится в нем самом; кто в душе своей не отыщет отголоски какой-либо добродетели, какой-либо страсти, тот никогда не будет поэтом, другими словами — никогда не достигнет до глубины души своей».
Спустя столетие после новеллы Одоевского романтическая фигура Пиранези появилась на страницах «Образов Италии». Небольшой по объему очерк П.П. Муратова, написанный в лучших традициях русской романтической прозы, раскрывает особенности гения Пиранези, который «появился как раз в ту минуту, когда на земле Рима прекратилось многовековое сотрудничество искусства и природы, а XVIII век только что внес последние архитектурные и живописные черты в картину Рима. Пиранези оставалось увековечить ее в своих гравюрах, и самые эти руины, словно застигнутые им в последние часы их дикого, естественного и нетронутого великолепия, накануне вторжения в их глубокий покойѕ охранительных забот классической моды». Вдохновляясь образами офортов Пиранези, Муратов создает шедевры поэтической прозы: «Он жил в каком-то странном мире опрокинутых и заросших кустарников, стен, разбитых плит, громоздящихся друг на друга барельефов, изъеденных временем алтарей. Длиннобородые дикие козлы пасутся среди них, отыскивая траву, или там бродят тревожно жестикулирующие романтические фигуры людей, представляющих нечто среднее между разбойниками, нищими и энтузиастами древности. Сам Пиранези был похож на одного из них, когда пробирался сквозь заросли, окружавшие тогда виллу Адриана. Смерть застала его в то время, как он работал над изображением ее развалин. Он еще успел попутно высказать гениальные догадки и об ее плане, и расположении, которые подтвердились впоследствии исследованиями археологов».
Несколько ярких страниц своего извест-ного романа «Эгерия» (1922) Муратов также посвящает Пиранези. Живой, обаятельный образ великого мастера — один из наиболее запоминающихся в романе. Пиранези предстает здесь как неутомимый энтузиаст, любитель древностей, неистовый мечтатель: «Мы работали в то лето на вилле Адрианаѕ Он был охвачен страстным желанием проникнуть в смысл руин, таящихся среди непроходимых зарослейѕ Пробираясь сквозь колючки терновника и чащи мирт, мы следовали за ним с отвесами, мерительными шнурами. Неутомимый искатель карабкался по камням развалин, рука его повелительно указывала нам путь, и голос, хриплый от нетерпения, бранил нас за медлительность. Со стороны мы представляли, должно быть, странное зрелище группы людей, то появляющихся, то исчезающих среди старых камней и вечнозеленой листвы, непрестанно перекликающихся между собой или издалека жестикулирующих друг другу».
Перед нами будто оживший офорт Пиранези — с его резкими контрастами света и тьмы, могучих живописных руин и крошечных человеческих фигурок, исполненных неистового движения.