Начиная разговор о свободе и пропаганде, нам нужно прежде всего хоть сколько-нибудь ясно определить, что мы понимаем под тем и другим. Начнем с первого – со свободы. Мы не сможем дать ей исчерпывающее и сжатое определение, это сразу понятно. Но предположим, что мы хотим изобразить свободу в художественной форме. Тогда, возможно, мы воспользуемся образом разорванных цепей или человека, пробивающегося через преграды, — одним словом, выберем образ, который имеет отношение к окружающему миру. Свободу нельзя определить как какую-то сущность, обычно она связывается с противостоянием, с противопоставлением окружающего мира и «я», которое хочет выразить себя. Давайте вспомним, что о свободе думали люди в древности.
Во-первых, определений свободы существует почти столько же, сколько мыслителей и философов, и то, что для одних — свобода, для других иногда таковым не является. Этим объясняется такое разнообразие идей и толкований свободы. На Древнем Востоке свободу всегда представляли как нечто обусловленное: человек постоянно ищет свободы, или освобождения (говоря о восточной философии, мы обычно используем такой перевод), и этот поиск всегда обусловлен окружающим миром. Но рождается он из самой глубины человеческого существа, из самого его духовного корня; из глубины человека рождается потребность в свободе, в выражении себя, рождается необходимость быть.
В Индии предельное освобождение, способность полностью избежать этого ограниченного мира обозначатся понятием Нирвана. Это слово с санскритским корнем означает «за лесом», «за гранью множественности». Это то, что вырывается из множественности вещей, что пытается слиться с Единым, что освобождается от ограничений. Восточные мыслители уже много тысяч лет назад открыли, что все в материальном мире эфемерно, относительно и что зачастую мы пользуемся словами, которые вроде бы обладают абсолютным значением, но на самом деле это значение всегда относительно. Если бы я сейчас подумал о далекой стране, я бы назвал Китай. А если бы мы сейчас были в Китае и попросили бы какого-нибудь китайца назвать далекую страну, он бы вспомнил Испанию или Францию. Всё это относительно. То же самое происходит с понятиями «большое» и «малое», «хорошее» и «плохое» — то, что хорошо для одних, плохо для других.
Одна очень древняя легенда северной Индии рассказывает об этом так (в древности, чтобы объяснять подобные вещи, обычно использовали сказки, притчи, истории). В Гималаях, рядом с Тибетом, обитал когда-то большой снежный тигр – свирепый людоед с очень густой шерстью. И жил в тех же местах юноша, который пас коз. Однажды видит он: к ним приближается тигр-людоед. Спрятался пастух за камнями и, дрожа от страха, сидел неподвижно, пока тигр не ушел. И только он собрался выйти из своего укрытия, как услышал, что один цветок говорит другому (а в ту мифическую эпоху животные и цветы разговаривали): «Берегись, сюда идет чудовище!» Цветы молчали, пока мимо них проходил страшный тигр-пожиратель, а сейчас говорили о чудовище, — и пастушок присел еще ниже: «Кто знает, что сейчас произойдет, какое ужасное существо приближается к нам?!» Но увидел он всего-навсего маленькую горную козочку, которая пощипывала травку и ела цветы. Для цветов настоящим чудовищем, настоящим разрушителем была простая коза; а тигра, который не был вегетарианцем, они нисколько не боялись.
Благодаря пониманию этой относительности вещей значение освобождения и свободы для Древнего Востока, особенно для Индии, тоже стало в полной мере относительным. То же самое произошло и в тибетских регионах, где нам могут рассказать о Мокше, об освобождении от мира, от четырех дорог, то есть от четырех основных направлений. Человек распят в пространстве и должен добыть свою свободу, став сильнее окружающего его мира.
Если, чтобы не быть многословными, мы обратимся теперь к Западу, то заметим, что в самых древних сохранившихся мифах имеются похожие толкования. Великие поэты, например, сам Гомер, тоже говорят нам и о поиске свободы, и о том, что свобода относительна, и о том, почему свобода для одного не является свободой для другого.
Я хочу вам напомнить, что и в то время, и в наши дни люди пытаются распространить на всех свои собственные представления. Это недостаток, присущий человечеству изначально. Если кто-то попросит нас назвать хорошее, вкусное блюдо, мы назовем свое любимое. Если нас попросят сказать, какая из книг самая лучшая, мы назовем ту, которую читали сами, но при этом постараемся сделать так, чтобы она понравилась и другим. Это происходит с нами ежедневно. Например, мы читаем книгу, смотрим на картину или общаемся с каким-то человеком, и они нам очень нравятся. А потом мы спрашиваем мнение другого человека, и если он нам говорит: «Да нет, эта книга скучна, ее невозможно читать», или: «Честно говоря, этот человек невыносим», то это задевает, ранит нас, потому что наша свобода сталкивается со свободой другого человека, с его свободой самовыражения. И там, в этой точке столкновения, мы чувствуем, что нашу свободу урезают, и в нас поднимается протест. Мы иногда не задумываемся, что и другой человек тоже имеет естественное право на внутренний протест и поиск свободы.
Мы уже отмечали, что в гомеровских стихах встречается та же проблема в отношениях между греками и троянцами: то, что благо для одних, пагубно для других. Согласно легенде, людям в те времена помогали боги, и некоторые из них были на стороне греков, а другие — на стороне троянцев. Вспомним хотя бы всё то, что претерпел Одиссей из-за преследований Посейдона. В моменты испытаний Посейдон был для Одиссея тем, кто ограничивал его свободу, а у понятия «свобода» был синоним — «Итака». Свободой, освобождением для Одиссея была последняя гавань, где ждала Пенелопа, его жена, где был его сын и отчий дом. Его великое путешествие, его великая одиссея была также неутолимым поиском свободы.
Но не раз происходило нечто подобное тому, что случилось с ним у Цирцеи: оглушенный и доведенный до состояния животного, он оказался в заколдованном месте, где потерял ощущение свободы. Он решил остаться с Цирцеей, очарованный ее красотой и парапсихологическими феноменами: она даже превратила в свиней членов его команды, — и ему казалось, что он проводит в ее дворце только одну ночь, хотя на самом деле прошло уже много времени.
Платон и досократики также занимались затронутой Гомером темой и дали философское определение свободе и философский ответ на вопрос, как мы можем достичь ее.
Во всех своих произведениях Платон достаточно четко выражает свое убеждение в том, что абсолютной свободы не существует. Он полагает даже, что там, где все были бы свободны, все автоматически теряли бы ту малую долю свободы, которая присуща им от рождения, потому что всегда найдется кто-то, кто захочет навязать свою волю другим и тогда то, что для него будет свободой, для других станет рабством. Аристотель говорит о неких срединных точках, или принципах справедливости, но он также утверждает, что те же самые принципы справедливости и поиск свободы обусловлены, главным образом, союзом человека с Богом, с тем неподвижным двигателем, который движет всем и приводит в действие окружающий мир.
Итак, мы видим, что понятия свободы и духа взаимосвязаны. И на Востоке, и на Западе духовность пытались отождествлять со свободой и, напротив, материю связывали со всеми проявлениями рабства и ограничений. Наш повседневный опыт, опыт каждого дня говорит, что это действительно так. Наша собственная свобода всегда обусловлена теми средствами, которыми мы располагаем, чтобы реализовать ее. Предположим, что я волен поехать в какую-то страну мира. Но если я захочу поехать туда физически, а не в уме или воображении, если я захочу воплотить эту свою волю, моя свобода будет обусловлена средствами: транспортом, деньгами, которые у меня есть, временем, которым я располагаю, и людьми, которые захотят или не захотят со мной поехать.
Внутренне человек чувствует себя свободным, внутренне он может желать многого, может мечтать о множестве свершений, но обычно именно окружающий мир ставит перед ним ряд ограничений. Это возвращает нас к идее, затронутой в начале нашей встречи, — к восточной идее о лесе, о том древесном мире вокруг нас, из которого нам необходимо выйти, чтобы стать свободными. Но давайте спросим себя диалектически: «Свободными от чего?» Свободными от леса. Предположим, я пленник в каком-то лесу или меня содержат под стражей в этом зале и после нашего разговора я захочу выйти — ведь для меня свобода будет в том, чтобы выйти из этого зала. Но как только я выйду из этого помещения, ощущение свободы автоматически исчезнет. Я говорю: «Я хочу свободно выйти», подхожу к двери, открываю ее и выхожу. С этого момента я свободен от этого места, но становлюсь зависим от следующего. Получается, что, из какой бы философской мысли мы ни исходили — восточной или западной, мы не можем говорить о свободе как о чем-то неизменном и самостоятельном, мы можем говорить о ней только как о чем-то, что находится в непрерывной связи с окружающим миром. Непрерывная связь с окружающим миром придает моей свободе новые оттенки, новые цвета. Единственное, что остается неизменным, — это внутренняя потребность быть свободным.
Человек всегда стремится к свободе, хочет освободиться от оков, которые его связывают, от ограничений, которые возникают, когда он ищет что-то. Но этот поиск никуда не направлен, нет точной цели, указывающей, куда нам двигаться, мы просто хотим избежать чего-то. Если я говорю, что хочу покинуть это место, я не могу сказать: «Ну, я хочу пойти туда-то», потому что, когда я буду там находиться, я буду зависеть уже от того места. Поэтому многие определяют свободу даже как некий инстинкт, как нечто врожденное, что заставляет человека искать, хотя он и не знает, куда направиться в своих поисках, потому что в то самое мгновение, когда человек узнаёт, куда ему направиться, та же самая дорога делает его зависимым и урезает его свободу.
Аристотель и его комментаторы, включая Фому Аквинского, задавались вопросом, существует ли свобода быть свободным, нет ли за гранью нашего инстинкта свободы некой обусловленности, которая ограничивает наше внутреннее ощущение свободы. В истории религии эту проблему решали, говоря о том, что человек находится на испытании, что он обладает свободной волей и либо навечно спасается, либо оказывается навечно осужденным. Сегодня мне как философу сложно принять подобные представления. Думаю, маловероятно, что человек может получить право на вечное небо или обречь себя на вечный ад одним своим поступком, ведь любой поступок обусловлен целым рядом сопутствующих факторов.
Не может быть, чтобы человек оказался навечно потерян, потому что он совершил один грех. Необходимо увидеть, какими факторами был обусловлен этот грех. Например, мы часто говорим о тиранах, о тех людях, которые в своей жизни совершали зверства или воистину злые деяния. Да, они действительно заслуживают осуждения. Но, возможно, стоит задуматься о том, что сделали бы на их месте мы, обычные люди, потому что, как верно говорят, возможность украсть создает вора. И хотя с метафизической точки зрения существует внутренний этос*, очевидно, что и этот внутренний этос также обусловлен окружающим миром.
* Термин «этос» в античной философии обозначал привычки, нравы, характеры, темпераменты, обычаи. — Прим. перев.
С другой стороны, я не думаю, что мы в своей свободе могли бы обидеть или ранить Бога, ему такое оскорбление, из-за которого нас осудили бы на вечное наказание. Почему? Давайте предположим, что сейчас у меня в руке нож и я наношу им рану — куда-то его втыкаю. Величина разреза будет зависеть от ножа, а не от объекта, в который я его вонзил. Если я воткну острие ножа в грецкий орех, размер разреза будет таким же, как если бы я воткнул его в эту стену, и будет соотноситься с размерами моего ножа, а не с тем объектом, на который направлен акт моей воли или выражение моей свободы.
Из этого следует, что все теологические доводы о великом испытании, которое человек должен проходить между двумя бесконечностями, между двумя вечными сущностями, находящимися в своего рода противоборстве, и о конечном суде, с философской точки зрения также относительны. Потому что мы не можем признать за человеком абсолютную, полную свободу воли, так как она всегда будет обусловлена — и не только природой, но и образованием, и множеством других социальных факторов. Это заставляло людей на протяжении веков задумываться о том, что социальные, политические, а сегодня и экономические факторы (раньше, как и во времена Платона, они включались в политические) также обусловливают эту свободу и тем или иным образом заставляют человека совершать определенные поступки.
Переходим ко второй части нашей короткой лекции — мы добрались до пропаганды. Что такое пропаганда? Само слово «пропаганда» возникло в эпоху Контрреформации, оно происходит от Congregatio de Propaganda Fide (Конгрегация по распространению веры), это пропаганда веры, которая велась во время борьбы между различными христианскими фракциями приблизительно в эпоху Возрождения.
Человек, с тех пор как он существует, всегда хотел распространять то, что он принимал, или любил, или то, что ему казалось благом. Я философ, который руководит движением «Новый Акрополь». Для меня это движение является благом, и я хочу его распространить. Это логично, это естественно. Если бы я говорил иное, я бы откровенно лгал. Я хочу его распространять, в пределах, продиктованных уважением к людям, которые меня слушают, и это логично. Однако каждый из тех, кто слушает меня, возможно, тоже имеет какое-то место, центр, идеологию, кредо, веру или мнение, которые хочет пропагандировать. И это вполне естественно и логично. Все люди стремятся распространять хорошее, распространять то, что им нравится. Было бы бесполезно идти против этого естественного человеческого стремления распространять то, что является благом.
К тому же мы видим, что с биологической точки зрения существует инстинкт самосохранения и инстинкт воспроизводства. Все живые существа прилагают максимальные усилия, чтобы распространить себе подобных по всей Земле. Все, от микроорганизмов до крупных млекопитающих, стараются расселиться как можно шире, стремятся быть все более многочисленными, сильными, стремятся занять лучшие места для жизни. В питательной среде размножение, распространение организмов происходит инстинктивно и автоматически. И точно так же автоматически происходит, как мы видим, передача импульса от движущегося стального шарика к неподвижному. Распространение, пропаганда — это не изобретение человека, она, как и свобода, внутренне присуща всем нам.
Растение, поднимающееся над землей, ищет свободный доступ к воздуху и солнцу, раскидывая свои ветви и разрастаясь все больше и больше. Оно стремится распространиться с помощью семян, побегов, других растений, подобных ему самому, которые в какой-либо форме продолжат то, что проживает это растение, хотя ментально оно не осознает своих действий.
Я хочу выделить эти слова: «ментально не осознает», поскольку мы, люди, будучи разумными существами, полагаем, что сознание является только рациональным свойством. Иногда даже, когда мы задаемся вопросом, есть ли жизнь на других планетах, есть ли живые существа на других планетах, мы всегда представляем их себе как разумных существ, и если бы они не были разумными, мы бы посчитали их животными. А вдруг эти существа уже прошли этап разумности и перешли на этап интуиции? Но для нас эти лишенные разума существа (лишенные разума либо потому, что еще не достигли стадии разумности, либо потому, что уже перешли на стадию интуиции, либо потому, что следуют по параллельной дороге или по касательной к нашему миру сознания) были бы полностью и совершенно непостижимыми.
Мы всегда основываемся на ментальных началах, потому и говорим, что вся природа обладает двумя стремлениями: стремлением к свободе, то есть к освобождению, и стремлением к распространению. Эти два стремления не всегда параллельны. Более того, к сожалению, опыт нашей эпохи и нашего общества показывает нам, что они антагонистичны. Очень трудно распространять что-то и свободно это пропагандировать. Даже если мы что-то свободно пропагандируем, мы должны учитывать, воспринимают ли остальные это также свободно.
Есть множество способов и весьма тонких возможностей пропагандировать что-то. Помните «миф о пещере» Платона — пещеру с людьми, прикованными к своим местам? Эти люди не могли встать и вынуждены были наблюдать за тенями. Вы могли бы мне сказать: «Прекрасно, но ведь мы-то не прикованы, не связаны, мы все свободны и делаем то, что хотим». Это тоже относительно — иногда нас связывает хорошее воспитание, как сейчас, например. Ведь если во время нашей беседы вы все вдруг выбежите отсюда и я останусь один, то мне будет очень грустно. А если я сам сейчас вдруг развернусь и выйду, не попрощавшись и не закончив своего рассказа, то это тоже будет неуважением.
Есть способы, формы сосуществования, которые также обуславливают нашу жизнь и делают платоновский «миф о пещере» немного более понятным для нас. Этот миф не следует понимать буквально. Вы знаете, что слово «миф» происходит от греческого mythos, которое очень вольно переводится как «рассказ», но это не просто повествование, это, скорее, образная форма для выражения некоторых изначальных и основных истин. Так называемый «миф о пещере» — не просто история для приятного чтения или пересказа, в нем заключен пример того, насколько зависимы люди и какой бывает их реакция, когда кто-то говорит им то, что не соответствует их уровню, или то, что они не в состоянии понять.
Вспомните человека, который, оставив темную пещеру, как говорит Платон, увидел растения, звезды, текущую воду, а затем вернулся, чтобы сказать своим товарищам: «Мир, который вы видите, — это мир теней, мир иллюзии, реальность находится там, снаружи, в реальности больше света, там есть звезды, пение птиц, там горит огонь, дует ветер». А товарищи оскорбляли его и пытались наказать того, кто так ловко лгал им, потому что ни у кого из них не было опыта выхода из пещеры.
Какова зачастую судьба тех, кто хочет пропагандировать, распространять великие истины или великие принципы в религии, философии или политике? Их подвергают гонениям, их не понимают окружающие, мир встречает их неприветливо, они сталкиваются с сопротивлением во всем. Тому, кто не пережил такой опыт, понять его очень трудно.
Поэтому пропаганда прикладывает все усилия, чтобы убеждать нас, не забывая при этом о том, что порой цель оправдывает средства. Вы знаете, что иногда ребенок пытается засунуть свои маленькие пальчики в электрическую розетку. Я не знаю, что более практично — сказать ребенку: «Малыш, послушай...» и прочесть ему длинную лекцию по электричеству — или шлепнуть его и вынуть его руку из розетки, потому что его может ударить током. Однако и в том, и в другом случае мы лишаем его свободы — свободы получить удар электрическим током. Теоретически, если мы уважаем свободу, мы должны были бы позволить ему сунуть пальцы в розетку. Или, если мы уважаем свободу воли, мы должны были бы позволить неопытной медсестре при внутривенной инъекции ввести порцию воздуха в кровь пациента, что, как мы знаем, может привести к остановке сердца. Однако хороший врач скажет ей: «Нет, сеньорита, Вы должны сначала удостовериться, что на конце иглы появилась жидкость, и не делать инъекцию воздухом».
Хороша или плоха свобода? Или она хороша время от времени? Здесь мы входим в область этики. Если свобода хороша иногда, она не является хорошей всегда; если она не является хорошей всегда, то очевидно, что это не абсолютная ценность. Всё, что хорошо иногда, не является хорошим всегда. Всё, что не является хорошим всегда, не является хорошим абсолютно. Отсюда следует, что свобода — относительное понятие, и оно также связано с возможностью осознания, с познанием, с обретением всей полноты сил.
Платон тоже подчеркивал это. Он говорил, что если двух людей, которые украли одинаковые фрукты, судить с точки зрения проявления ими инстинктивной свободы, то приговор должен быть разным. Если первый украл этот фрукт, потому что был голоден, мы должны дать ему еще один фрукт; если второй украл, потому что он маньяк или потому что хотел кому-то навредить, мы должны сурово его наказать. Здесь мы видим, что свобода действий одного отличается от свободы действий другого, потому что позиция одного мотивирована властной биологической необходимостью, а позиция другого — психическим отклонением или эгоизмом и презрением к себе подобным.
Таким образом, мы видим, что свобода — не абсолютная ценность и что она противостоит пропаганде. То же самое мы могли бы сказать о рекламе — хорошая она или плохая? Это зависит от того, что она пропагандирует, но также зависит от нашей способности рассуждать или, по крайней мере, от нашего мнения. Мы видим улицы Мадрида, на которых полно рекламы. На некоторых плакатах написано: «Да здравствует Пепито!», на других — «Смерть Пепито!». Если мы за Пепито, то, видя лозунг «Да здравствует…!», мы говорим: «Отлично, наконец-то народ высказывается, и теперь на всех стенах — Пепито». Но когда мы читаем: «Смерть Пепито!», мы говорим: «Черт возьми, почему эти люди пачкают стены и пишут такую чушь?» И в конце концов, что нужно писать: «Да здравствует Пепито!» или «Смерть Пепито»? Или ничего не нужно писать? Проблема в том, что, поскольку все хотят что-то пропагандировать, если ты ничего не делаешь, тогда ты не пропагандируешь себя, и тем самым ограничивается твоя свобода.
Проблема нашего времени, с моей точки зрения, в том, что мир чрезмерно погружен в материю, это материалистический, эгоистичный, безжалостный мир. Несмотря на все организации по защите прав человека, несмотря на все то, что говорится об основных законах, которые управляют сосуществованием людей, это очень безжалостный мир, в котором ценится его материальная сторона и еще больше — экономическая. Приведу в качестве примера случай, который рассказал мне мой ученик. Он живет далеко от Буэнос-Айреса и одно время работал на большой фабрике по производству зубной пасты. Он был начальником химической лаборатории, и однажды в огромную емкость смесителя случайно упали несколько капель очень сильного красителя, которые превратили белую зубную пасту в синюю. Этот человек пошел к руководству предприятия и сказал: «Случилась беда, мы перекладывали красители, и они случайно попали в смесь. И теперь у нас абсолютно синяя смесь, а ведь наша зубная паста белая. Мы должны будем всё выбросить. Что нам делать?» «Нет-нет, — сказали ему рекламные менеджеры, — мы просто сделаем рекламу о преимуществах синей зубной пасты». После чего стали появляться огромные плакаты, на которых были изображены роскошные машины, очень красивые дамы рядом с господином, который только что почистил зубы последним криком моды — синей пастой, расписывались преимущества синей зубной пасты… А все только потому, что в большой чан упали несколько капель красителя.
Действия этих людей были моральными или аморальными? Трудно сказать. Они никому не навредили, но все-таки обманывали людей. Почему? Потому что пропаганда, реклама в своих чрезмерных проявлениях, как и все чрезмерное, прибегает к обману, обходит моральные барьеры, обещает больше, чем может дать на самом деле. Этим объясняется и то разочарование, которое часто случается после выборов, референдумов и тому подобных политических мероприятий, когда люди обнаруживают, что им не дают всего того, что пообещали. Ведь им обещали лишь для того, чтобы они проголосовали. И отсюда проистекает отсутствие морали в рекламе — рекламе, которая побуждает нас к чему-то, которая порой заставляет нас купить участок земли или дом в каком-нибудь труднодоступном месте. Но продавцы, словно они летают на вертолете, говорят: «Это всего лишь в двадцати километрах от Мадрида». Да, конечно, это место находится в двадцати километрах от Мадрида, но, пока вы будете добираться до него по шоссе на своей машине, пройдет два часа. А они этого не написали, потому что пытаются продать эту землю. И так происходит во всех формах пропаганды, будь то идеологическая пропаганда, пропаганда идей и представлений о мире, будь то реклама, которая пытается разместить ту или иную продукцию, продать те или иные товары, заполучить более широкий и прибыльный рынок.
Мы приходим к выводу, что свободе очень трудно проявлять себя в мире, где пропаганда столь чрезмерна, в мире, где свобода зависит от экономических или силовых факторов. Да и не у всех из нас есть сама возможность рекламировать и пропагандировать то, что мы хотим. Иногда в моих бесчисленных поездках по странам ко мне подходят люди и говорят: «То, что предлагает Акрополь, актуально многим. Почему же о нем мало знают?» О нем мало знают по простой причине: очень трудно сделать его известным, потому что не хватает экономических средств, не хватает контактов, не хватает определенной опоры, определенной зрелости в окружающем мире. Не слишком много организаций, которые предлагают нам свои залы, или газет, которые предлагают свои страницы.
Сегодня я узнал, что большая часть газет в Мадриде не разместила информацию об этой небольшой встрече, они дали другую рекламу. Они не выбирали, они не знали, буду ли я говорить глупости, они просто ткнули пальцем наугад. И что же мы можем с этим сделать, если у нас нет газеты, нет такой возможности? Наша свобода оказывается ограниченной этими условиями — отсутствием рекламы или злоупотреблением одним из ее видов. Поэтому необходимо усилить моральную сторону. И хотя иногда это может звучать ханжески, это действительно так.
На протяжении XX века многие люди думали, что человечество может совершенствоваться только строя большие дороги, огромные фабрики, производя больше пищи, но мы пришли к печальному выводу, друзья мои: мы не стали ни счастливей, ни совершенней, чем наши деды. Да, условия жизни стали в чем-то легче, однако мы не можем радоваться жизни так, как могли радоваться они, потому что мы потеряли свой внутренний импульс, потому что мы всегда зависим от мира материального, мира, окружающего нас.
И где же здесь место для героизма? Разговор о героях сегодня подчас вызывает улыбку. Обычно люди говорят: «Герои вышли из моды, герои остались в книгах по истории». Но разве это возможно? То, что мы читаем в книгах по истории, когда-то было жизнью, и именно благодаря героизму людей, их самоотверженности, отдаче, их усилиям стало возможно создать эту цивилизацию, передать культуру, научиться понимать друг друга, иметь язык, иметь книги, иметь этот свет, который нас озаряет. И тем не менее, сегодня кажется, что герои вышли из моды, сегодня с большей охотой развенчивают мифы, больше ценится стремление «урезать» миф, представить всё по возможности в «реалистичном» масштабе. Но человек подобен маятнику: он обычно не останавливается посередине, а продолжает двигаться к другой крайности — «демификации», которая может превратить великого Сида Кампеадора в разбойника. Сегодня уже не верят в то, что было сказано сто лет назад, но то, что говорится сегодня, также не приспосабливается к реальности и доходит до другой крайности. Давление СМИ, давление пропаганды ведет к ограничению свободы. Мою свободу они, может быть, и не ограничивают, потому что я зрелый, взрослый мужчина, я читал кое-что, и пусть мне говорят о Сиде то, что говорят, я что-то о нем знаю и имею некоторое представление о том, каким он, возможно, был, о том, каким был святой Фома, или Иисус Христос, или Будда. Но давайте подумаем о маленьком ребенке — у него есть школьные учебники, он зависит от них и от своего учителя; и еще есть журналы для детей со всем психологическим давлением окружающей среды. Все это полностью ограничивает свободу ребенка. Свобода оказывается погребена под тяжелой каменной плитой рекламы.
Мы сказали, что не можем обойтись без распространения, без пропаганды. Распространение есть и в природе, распространяться, размножаться хотят все. Но хорошо бы взрастить в себе способность распознавать, развить глубокое моральное и этическое чувство, которое позволит нам понимать, до какого предела мы можем доходить со своей пропагандой, которое позволит нам уважать свободу каждого — не только свою свободу, но и свободу всех остальных. Все люди говорят о правах и с большой неохотой говорят об обязанностях. Очень трудно встретить плакат или статью, где было бы написано: «Да здравствуют обязанности железнодорожников!» или: «Да здравствуют обязанности интеллигенции» или «обязанности домохозяек!». Нет, все говорят о правах! И тем не менее, без обязанностей нет прав, но мы все требуем своих прав, а не своих обязанностей. Это инстинктивная и инфантильная позиция, это позиция грудного ребенка, который сосет молоко, и ему не важно, откуда оно берется и как приходит, — он старается сосать, чтобы питаться. Так же и человечество: проходя этап материализма, оно приходит к определенному инфантилизму и старается «высосать» из остальных то, что ему нужно, и для него не важно, сколько это может стоить.
Я не думаю, что менеджер по рекламе, который, продавая нам машину, сильно преувеличивает ее достоинства или продает нам подверженный наводнениям участок, не предупреждая об этом, — человек порочный, подлый, злонамеренный, что он испытывает удовольствие, продавая некачественные участки. Нет, когда мы узнаём этих людей, они оказываются хорошими родителями, прекрасными, добрыми людьми, однако в своей профессии они научились совершенно естественно обманывать. Для нас естественно ограничивать свободу других, для нас естественно использовать экономические или физические средства, чтобы, словно большими дубинами, вбивать идеи в головы других людей; для нас естественно отсутствие духовного начала, морального начала.
Поэтому, друзья, я полагаю, что, когда мы в философии говорим о необходимости укреплять свою моральную и духовную часть, мы предлагаем не утопии, мы предлагаем нечто очень серьезное, фундаментальное, мы предлагаем основу человеческого сосуществования. А любое счастье, которое мы можем представить себе на этой и на любой другой земле, — это и есть основа человеческого сосуществования. Сосуществование нас с самими собой — это трудное дело, для этого мы должны понять и принять себя самих такими, какие мы есть. Это усилие, это чудо любви.
В общем-то, мы самих себя не знаем, мы придумываем себя, мечтаем о самих себе, но мы не любим себя настолько, чтобы принять себя со всеми своими слабостями, ошибками и глупостями и всё же говорить: «Я чего-то стою, я могу что-то сделать в жизни». Важно и по отношению к другим принять это же условие: не мечтать всегда о том, чтобы другие были совершенны физически, психически и духовно, если мы сами не в силах быть такими же. Недостаточно иметь только определенный индивидуальный моральный уровень, нужно иметь коллективную, общественную мораль, чтобы в конце концов достичь того, что Платон назвал бы политической этикой, той моралью, которая позволит нам жить в полисе, которая позволит нам уважать каждую из наших свобод и соразмерять свое желание пропаганды с человеком, стоящим перед нами.
В заключение хотелось бы сказать, что и свобода, и пропаганда — это два естественных элемента, идущих из глубины веков. Есть много форм свободы, есть много проявлений свободы, но суть одна, и она возникает из духа. Из духа же возникает необходимость пропаганды, распространения, расширения — прямого и очевидного или более тонкого, возвышенного, поскольку не все цепи, которые нас связывают, сделаны из железа. Есть также цепи из слов, из намерений, из слез, которые порой связывают сильнее, чем железная цепь.
Эти два природных элемента должны сосуществовать в человеке, чтобы препятствовать тому, что мы сегодня видим в нашем мире. Мы видим необузданную жестокость пропаганды, которая злоупотребляет средствами в борьбе со свободой. Везде говорят, что люди могут быть свободными, свободно участвовать в голосовании, свободно выбирать. А в чем сегодня люди на самом деле свободны, друзья мои, свободны в каком смысле? Вот человек изо дня в день ходит по улицам, где висят плакаты: «Голосуйте за А», «Голосуйте за А», «Голосуйте за А», «Голосуйте за А», «Голосуйте за А», «Голосуйте за А»... Когда он доходит до урны и голосует — голосует он или те господа, которые завесили все рекламой? До какого предела свободен этот человек?
До какого предела свободны мы, если первое, что мы видим, когда прилетаем на самолете в любой большой город, — это большие рекламные плакаты: «Пейте кока-колу, кока-кола освежает лучше»? И можно дать еще сорок тысяч разных примеров. И когда летом нам захочется чего-то попить, мы попросим: «Дайте мне кока-колы...» Это получается само собой. Это что-то, что было вложено в нас, словно в нас сидит какой-то робот, и мы просим то, что навязывает реклама. Все мы носим более или менее модную одежду — скажем, дамы носят короткие юбки, а потом длинные, а потом они уже не знают, короткие или длинные, потому что это именно мода манипулирует всем.
До какого предела мы свободны? Как мы можем стать свободными? Мы можем стать свободными, осознавая и принимая самих себя и осознавая и принимая окружающий мир. Поэтому мы и предлагаем философию, которую называем «Акрополь», acro-polis, «верхний город». Мы все несем в себе нечто высокое, у каждого из нас есть какое-то здоровое, чистое, светлое место, в котором мы иногда пребываем. Все мы чувствуем необходимость достичь этого места, нашего собственного акрополя.
Мы предлагаем всем вместе достичь верхнего города, места, где нам не будет страшно, где люди смогут думать так, как они действительно думают, где дети будут правильно обучаться, — одним словом, места, где сосуществование может быть королем, а не слугой, где мы будем говорить не только о свободе, где мы будем говорить об обязанностях и о следовании законам природы и морали, в чем и заключается единственно возможная свобода. Все остальное — это парадоксы, это призраки, это непонятные знаки на стенах.
Очень трудно стать свободным в этом мире, пропитанном рекламой и пропагандой, и очень трудно пропагандировать и распространять что-то, уважая чужую свободу. Но перед лицом этих трудностей и этого мира, который враждебен по отношению к нам, давайте возвысим наш голос надежды и будем работать ежедневно, чтобы понимать друг друга, чтобы сделать мир не только новым, но и лучшим.
Мадрид, 1977