Когда я учился на физическом факультете, мне и ещё одному старшекурснику предложили дать интервью студентке с журфака. Мне было очень любопытно, о чём же пойдёт разговор, чем это мы, «естественники», можем заинтересовать представителя «иной», гуманитарной культуры? Интервью началось неожиданно:

— Как вы решили заняться таким страшным делом?

— Каким?!!

— Ну, бомбой... Разве не все физики делают бомбу?

Журналистка успокоилась тогда, когда выяснилось, что у моего коллеги растёт дочка и ему вовсе не улыбается будущее, в котором ей придётся сгореть в пожаре атомной войны.

Но вопрос остался — разве не все мы, люди, делаем «бомбу»?

Считаем «плюсы» и «минусы»?

Увеличивает ли наука количество добра в этом мире или преумножает зло? Велик соблазн подойти к этому вопросу с позиций «холодного исследователя», который прежде, чем сделать какие-то выводы, разложит всё по полочкам, определит, что входит в круг вопросов, исследуемых наукой, а что — в круг вопросов этики. И тогда можно получить ответ, что наука и нравственность никак не связаны между собой, что в науке нет вопросов добра и зла. Фундаментальная наука ищет истину, прикладная — технологии, отраслевая даёт основу новым образцам промышленного производства. Если же требуется дать этическую оценку результатов научной деятельности, то это невозможно сделать «изнутри науки», у неё нет для этого средств, языка, методики, да и цели её — не в этом. И потому пусть ответ дают философы, независимые эксперты или кто-то ещё.

Эта позиция достаточно удобна для учёных. Она позволяет хоть как-то отбиваться от обвинений в том, что именно наука виновна во всех бедах современного общества — от опасности ядерных конфликтов и загрязнения окружающей среды до семейных ссор из-за невозможности купить последнюю модель мобильного телефона, ультратонкий телевизор или косметику, изготовленную с применением достижений нанотехнологий: «Жили бы по старинке — не было бы проблем».

Действительно, открытие законов механики, например, — это хорошо или плохо? Однозначно ответить невозможно, поскольку не сказано, для чего они применяются. Ещё в древности рычаг использовали как для строительства храмов, так и для конструирования метательных машин, предназначенных, в частности, и для разрушения тех же храмов. Но вот что интересно — в поисковой системе Интернета количество гравюр, на которых показано применение рычага в мирных целях, несоизмеримо меньше числа изображений его военных применений! Но воспринимали ли в античности инженеров как творцов зла? Нет. Скорее, наоборот — Архимед, знаменитый изобретатель механических и оптических приспособлений для обороны Сиракуз, почитался как один из наиболее мудрых людей того времени.

Военные применения являются ведущим стимулом развития науки и в наши дни. В первой половине XX века потребность в боевых отравляющих веществах определила существенный прогресс химии. Никогда бы ядерная физика не получила такой колоссальной финансовой, организационной, технической поддержки со стороны государства, если бы не перспектива получения бомбы невообразимой разрушительной силы. Для её доставки к месту взрыва создавались реактивные двигатели и баллистические ракеты. Успехи биологии тесно связаны с разработкой биологического оружия и защиты от него. А в результате мы получили быстрый и комфортабельный авиатранспорт, телекоммуникации, уют наших жилищ, экстренную медицинскую помощь и многое-многое другое.

Как это ни парадоксально, но логически оправдать развитие военных применений науки можно и тем, что совершенствование оружия приведёт в конце концов к невозможности его применения, а стало быть — к полной его бессмысленности. Действительно, во времена Первой и Второй мировых войн высшее командование было практически неуязвимо в ходе военных действий. Сегодня в крупномасштабном военном конфликте не выживет никто, в том числе и политическая элита, в результате правительства государств, развитых в экономической и военной областях, стали значительно более сдержанными в применении силы.

Однако сейчас сдерживающая сила супероружия не слишком надёжна, так как положить начало конфликту может технический сбой или человеческий фактор. Например, стая птиц на экране радара может быть принята за воздушный налёт, требующий немедленной реакции, а всегда ли она адекватна в условиях стресса и ограниченного времени для принятия решения? Мы сейчас живём уже не просто на пороховой, а на ядерно-химико-биолого-и-бог-знает-ещё-какой бочке. И не так просто ответить на вопрос, стали ли мы счастливее от всех этих благ цивилизации.

Абсолютное знание = абсолютное благо?

Знание у нас обычно ассоциируется с благом. Да и не только у нас — на Востоке, например, испокон веку неведение считалось корнем искажённых представлений о мире, которые приводят к неутолимым желаниям и в конце концов к страданию. Зная истинное положение вещей, мы можем предвидеть все опасности и неприятности, которые ждут нас на пути к цели, и по мере возможности избежать их. Исходя из этого, очень хочется сделать вывод об абсолютной ценности знания и тем самым раз и навсегда решить вопрос о том, стоит ли добиваться истины любой ценой и, в частности, продолжать ли научные исследования, даже если видишь потенциальную опасность тех знаний, на пороге которых ты оказался.

Но что-то всё-таки мешает сделать такой однозначный вывод. С одной стороны, есть одиозные исторические примеры, когда знания добывались ценой жизни людей, у которых и не спрашивали согласия на участие в чудовищных экспериментах. Но даже если не принимать во внимание такие примеры по причине их очевидной безнравственности и апеллировать к обычным людям, не лишённым нравственного чувства и голоса совести, всё равно остаётся вопрос, добро или зло делает исследователь своим открытием. Ведь это только в теории научное исследование завершается установлением какого-либо факта или закона, написанием статьи или монографии. А в истории оно продолжается применением открытого на практике. Если же такого применения нет, то и сам учёный будет неудовлетворён своей деятельностью, поскольку в конечном итоге все мы работаем не для того, чтобы просто насытить своё любопытство. При этом совершенно невозможно гарантировать, что какое-то применение на практике наших знаний всем однозначно принесёт добро. Эту мысль высказали А. и Б. Стругацкие в сказочной повести «Понедельник начинается в субботу» в рассказе об одном из сотрудников Института чародейства и волшебства — Саваофе Бааловиче Одине: «В незапамятные времена С. Б. Один был ведущим магом земного шара... Его именем заклинали нечисть. Его именем опечатывали сосуды с джиннами. Царь Соломон писал ему восторженные письма и возводил в его честь храмы. Он казался всемогущим. И вот где-то в середине шестнадцатого века он воистину стал всемогущим. Проведя численное решение интегро-дифференциального уравнения Высшего Совершенства... он обрёл возможность творить любое чудо... Саваоф Баалович был всемогущ. Он мог всё. И он ничего не мог. Потому что граничным условием уравнения Совершенства оказалось требование, чтобы чудо не причиняло никому вреда. Никакому разумному существу. Ни на Земле, ни в иной части Вселенной. А такого чуда никто, даже сам Саваоф Баалович, представить себе не мог. И С. Б. Один навсегда оставил магию».

Как правило, реальные, не сказочные персонажи так не действуют — в мире нет «граничных условий», требующих однозначного «непричинения никому вреда». Мы взвешиваем «за» и «против» и в конце концов принимаем решение, основанное не столько на расчётах, сколько на уверенности, что так будет лучше. И решение это зависит от внутренних установок того, кто эти решения принимает, от его нравственных приоритетов.

Нравственная наука или нравственный учёный?

Вот и получается, что наука сама по себе хотя не даёт ответа на вопросы о добре и зле, будучи вплетена в жизнь, оказывается теснейшим образом связанной с этими вопросами. И утверждение «Наука не имеет никакого отношения к нравственности, поэтому не спрашивайте учёных, хорошо это или плохо — исследовать мир» можно расценивать как уход от чрезвычайно серьёзных проблем, решить которые можно, лишь взвалив на плечи весь груз ответственности за последствия своих исследований.

Этот груз тяжёл, и довольно часто мы предпочитаем не думать об этом, дабы не беспокоить свою совесть. «Есть руководитель, который даёт мне работу, вот пусть он за всё и отвечает»; «Я тут ни при чём — не могу же я быть ответственным за то, что какому-то идиоту пришло в голову столь чудовищным образом применить мои результаты! Я об этом и думать не мог!» Да к тому же и ответственность в науке сейчас не индивидуальна — научный результат, как правило, есть плод работы коллектива, подчас включающего в себя учёных разных стран.

Но всё-таки... всё-таки доля ответственности есть на каждом. И если в этом мире что-то от меня зависит, надо хотя бы попытаться сделать так, чтобы «за» было больше, чем «против». Кто-то воспитывает своих учеников, стремясь, чтобы они были не только хорошими профессионалами, но и хорошими людьми. Кто-то участвует в благотворительных акциях, стараясь, чтобы в мире просто стало меньше боли, а значит, напряжённости, зла, конфронтации. Кто-то начинает участвовать в работе различных комитетов и организаций наподобие Римского клуба или Пагуошского движения. И хотя сегодня роль общественных движений в международной политике несравнима с ролью государств, преследующих свои экономические, геополитические и другие цели, а индивидуальный вклад каждого человека может показаться ничтожным, — всё же это лучше, чем, умыв руки, наблюдать, как мир погружается во тьму.

Формирует ли наука нравственность?

Признание того факта, что наука и нравственность связаны между собой в своих применениях, приводит к определённым выводам. То, что внутренние приоритеты оказывают влияние на выбор методов и области исследования, довольно очевидно. А могут ли влиять научные знания на нормы морали и этики?

Интересно, что высказывания учёных на эту тему могут показаться прямо противоположными. Исследователи начала XX века, работавшие в условиях резко возросшей роли науки в промышленности и мировоззрении, уверены, что «в данный момент не существует ни одного сколько-нибудь абстрактного вопроса человеческой культуры, который не был бы как-то связан с естественнонаучной проблематикой» (М. Планк). Известный химик М. Бертло(1827–1907)ещё более категоричен: «Нравственность не имеет других основ, кроме тех, которые доставлены ей наукой». Формально противоположную точку зрения выражает академик А. Д. Александров в книге «Проблемы науки и позиция учёного»: «Мораль из науки не вытекает».

Однако эти, казалось бы, противоположные взгляды примиряет уже высказанное соображение о разных сферах применения этих понятий: этика даёт направление, выбор, «то, как должно быть», наука же может дать конкретные формы движения в этом направлении. Например, во все века служение людям считалось важным нравственным приоритетом. Но понять, что людям нужно в той или иной ситуации, какое действие будет служить во благо, помогает научное исследование. Опыт, практика позволяют более чётко формулировать свои нравственные приоритеты, наполнить понятие «добро» конкретным содержанием и формой действия.

Определение цели действия вообще, «глобальной линии поведения» приводит к вопросам «вечным»: о смысле жизни, о жизненных приоритетах. Играет ли в этом какую-нибудь роль наука? Видимо, да, так как их решение зависит от мировоззрения, которое определяется и широтой знаний, причём как естественнонаучных, так и гуманитарных, оно формируется и искусством, и знанием традиций; определённую роль в этом играет и религия. Нравственные приоритеты, по сути, являются следствием картины мира, которая формируется в том числе и на основе фактов науки. Поэтому профессиональная деятельность учёного, направленная на поиск истины, в конечном счёте позволяет избавляться от неведения, лежащего в основе наших страданий.

Картина мира не сводится к объёму освоенного научного знания, это знание фрагментарно, во всеобщем океане незнания оно составляет лишь островки, основная ткань этой картины натянута между ними по принципу аналогий, экстраполяции известного на область непознанного. И чем чаще будут расположены эти островки, чем больше картина будет схожа с её прототипом, тем больше будет оснований надеяться на успех в наших действиях «во Благо».

И магия, и прикладная наука отличаются от мудрости предшествующих столетий одним и тем же. Старинный мудрец прежде всего думал о том, как сообразовать свою душу с реальностью, и плодами его раздумий были знание, самообуздание, добродетель. Магия и прикладная наука думают о том, как подчинить реальность своим хотениям; плод их — техника, применяя которую можно делать многое, что считалось кощунственным.

Чего не смогла сделать наука? Наука не смогла понять природу человека. И этому человеку, природу которого она не понимает, наука дала страшные силы. Эти силы становятся разрушительными. Катастрофически разрушительными... Государство теряет способность регулировать поведение общества. Есть много различных признаков того, что мы идём к тупику. Один из них — слишком большая сила, которой овладел человек. Другой — рост внутренней напряжённости в обществе, рост наркомании, числа самоубийств... Всё это тривиально и общеизвестно. Но всё это — то, с чем наука не справляется. Наука не даёт ответов человеку.

Вы можете спросить — вы обязаны спросить меня: «В чём же тогда, по-вашему, ценность естественных наук?» Отвечаю: «Их сфера, цель и ценность такие же, как и у любой другой области человеческого знания». Более того, ни одна из них в отдельности, но лишь их союз имеет какую-то сферу или ценность, и это достаточно просто описывается: она должна подчиняться заповеди Дельфийской богини — «Познай себя». Или, говоря короче, выразительной риторике Плотина (Эннеады VI, 4, 14): «А мы, кто же мы?»

Э. Шредингер,
австрийский физик-теоретик;
лауреат Нобелевской премии по физике

You have no rights to post comments