Отличается ли мышление современного человека от мышления викинга или древнего грека? Или есть образцы, по которым строится поведение и эллинского оратора, и дворника из соседнего подъезда, и кандидата наук? История изучения мифов и мифологии отвечает: есть. Мифы — это не наивные ответы на якобы наивные вопросы первобытного человека о себе и природе. Это тип магического мышления, которое живет в наших головах по сей день.
Правда о богах
Миф удивительно живуч: появляется то в науке, то в жизни социума, то в искусстве (и здесь чаще всего) с разной интенсивностью, из века в век. Он то преобладает в традиционных культурах времен пещерных костров, то тихо тлеет и почти не осознается в цивилизованных, «исторических» обществах (как называл их французский культуролог и писатель Мирча Элиаде). Впрочем, структуры мифа — сюжеты, образы, герои — не пережиток в развитом мышлении человека современного. Властитель мира, гений науки, инженер тела и духа, человек хранит в сознании те же мифологические структуры (их универсальность отмечают антропологи, культурологи и религиоведы). И это заставляет признать: миф не «недоразвитый» тип культуры, не сказка для каннибалов. Тогда что?
Единого определения мифа (от древнегреческого mythos — «предание, сказание»), равно как и единой точки зрения на его происхождение, нет. Во многом это объясняется тем, что исследователи акцентируют внимание на разных его функциях — и выводят каждый свое определение.
Так, англичанин Рэглан называл мифы ритуальными текстами. Немецкий философ Кассирер говорил, что миф-рассказ нужно понимать не буквально («жил-был царь Эдип»), а как символ. Российский фольклорист и составитель первого сборника русских народных сказок Александр Афанасьев считал миф древнейшей поэзией, а французский культуролог Ролан Барт — коммуникативной системой. Все разнообразие определений распадается на две группы: миф-представление и миф-повествование.
Все это, однако, закоулки науки. Нам же важно то, что миф — это действительно представление древнего человека о себе и обществе: как появился мир? что я в нем делаю? как мне вести себя? почему днем светло? Иными словами, это факт, известный всем и не нуждающийся в доказательстве: «Так было, потому что иначе и быть не могло, мне дедушка рассказывал (прадедушка, пра-пра-пра… и так далее)». Первобытные общества воплотили эти знания в повествования о богах, духах, обожествленных героях, первопредках. Из этих рассказов позже выросли религия, философия, наука и искусство — все формы человеческой культуры и социальности. Нерешенных загадок и вопросов без ответа нет: житель прибрежной деревни в Норвегии знал, что мир образовался из тела великана Имира, что людей боги сделали из дерева (и, кстати, вселенная тоже дерево, гигантский ясень Иггдрасиль), а в конце времен грядет последняя битва Рагнарек.
Представления сплетаются в истории для долгих вечеров у огня, над которым — где горшок кукурузной каши, где рис, где просо. Это не сказки, нет: сказка — ложь, хотя и с намеком. Миф же — единственная правда, окончательное объяснение, рассказ о персонажах, которых, конечно, не встретишь теперь у порога, но раньше, в далекое славное время… Именно как повествование-историю миф изучают фольклористы и этнографы.
Культурологи и социологи, напротив, назовут его не чем иным, как «любым неосознаваемым и не поддающимся логическому объяснению коллективным представлением». Ключевые слова здесь — «любое представление». Не обязательно думать о скандинавской Вальхалле, дворце павших воинов, или мудром финне Вайнямейнене, который от рождения носит бороду, можно вспомнить и американскую мечту, зеленых человечков, немецкую чистоплотность и пунктуальность — любое обыденное утверждение, претендующее на истинность, но верное не всегда. Может быть, представление наросло само из публикаций и непроверенных фактов; возможно, кто-то выдумал красочный образ — и он отправился в свободное плавание по цифровым сетям и чужим сознаниям; или манипулируют общественным мнением «черные пиарщики».
Эта трактовка мифа сближается с его пониманием в обыденном смысле: миф — ложное, вымышленное утверждение, похожее на истину, но таковой не являющееся. И недвусмысленно показывает: миф встречается не только в архаических обществах, но существует во всех без исключения культурах, и во вполне явном виде — в форме мифов политической, общественной жизни, науки, массовой культуры, национального самосознания и тому подобное. Во все времена люди творили мифы. Сначала — о богах и героях, потом — об НЛО, американской мечте, коммунизме и культе личности.
Современный человек тоскует по утраченным мифам и создает новые, причем с 1960-х годов они удивительно похожи на собственные прообразы — национальные собрания мифов, изложенные в скандинавских «Эддах», финской «Калевале», ирландском «Мабиногионе», то есть на мифы древних народов. Читая «Сильмариллион» Толкина, вы не поймете, что перед вами — плод авторской фантазии, а не национальное достояние англосаксов, собранное веке в XII–XIII каким-нибудь монахом-книжником. Профессор филологии так тонко разбирался в мертвых языках, магическом сознании и литературе, что создал почти настоящих богов, почти осязаемых героев из мира, которому до реальности не хватило чуть-чуть: никто — кроме, пожалуй, Толкина — там не был. Впрочем, викинги тоже не были в той Скандинавии, где по дорогам бродил в длинном плаще одноглазый Один — бог воинов и поэтов. Но для них «Младшая Эдда» и сборник саг «Круг земной» — учебники и поэзии, и истории. Так было: давно, в старом добром времени наших отцов и великих героев, — но было.
От Платона до культурного антрополога
Изучение мифологии в европейской традиции началось еще в классической Греции, с работ Платона. Средние века на этом поле оставили пробел: христианская культура Европы не принимала языческое наследие древности. Но эпоха Возрождения, обратившись к культуре эллинов, оживила интерес к мифологии (изучались, разумеется, греческая и римская традиции). Научный анализ мифов зародился в XVIII веке, когда ученые подступились к рациональной картине мира. Мистические представления Средневековья зашатались. Истории о богах и героях сделались жреческой сказкой в фундаменте государственности.
Впрочем, время показало, что, разрушая одни мифы, ученые с успехом строили другие, которые, в свою очередь, развенчивали последователи… И так без конца: склонность к творчеству и мифотворчеству коренится, видимо, в самом фундаменте человеческого мышления. К тому же наступила эпоха романтизма. Миф стал божественным откровением, скрытым затем в питательной среде искусства — символе. Как писал немецкий философ Шеллинг, «творческая индивидуальность создает сама себе мифологию из какого угодно материала», а значит, мифотворчество не исчезло.
Принципиально новый подход к изучению мифологии создали братья Гримм, впервые поставившие этот процесс на научные основы. Применив сравнительный метод, пионеры фольклористики Якоб и Вильгельм Гримм заключили, что мифология в современной им культуре живет в форме пережитков языческих верований — в народных сказках и обычаях.
К середине XIX века подъем национального сознания в Европе вызвал всплеск интереса к народной культуре и ее истокам. В мифологических традициях разных народов обнаружились кочующие сюжеты — сходные мифы. Ученые встали перед вопросом о происхождении мифологии. Сложились две крупные научные школы — солярно-метеорологическая и культурно-антропологическая. Представители первой, в том числе и Александр Афанасьев, считали мифических богов «символами солярно-лунарных объектов» или метеорологических явлений. Иными словами, главное для человека — понять, почему день сменяется ночью, времена года ходят по кругу и как обезопасить себя от грома небесного. Следовательно, появляются боги Солнца, Луны, весны, дня, ночи…
Другой точки зрения придерживалась культурно-антропологическая школа. Самые яркие ее представители — английский этнограф Эдуард Тайлор и религиовед Джеймс Фрейзер — рассматривали миф как донаучное объяснение окружающего мира. Антропологи — большей частью ученые из колониальных империй — выдвинули новую гипотезу о существовании тождественных сказаний: сходные сюжеты заимствуются, то есть перемещаются вместе с рассказчиками. Переезжая из колонии в колонию, ученые собирали этнографический материал, доказывали теорию заимствований — и впоследствии сами себя опровергли. Оказалось, что похожие мифы рассказывают народы, которые не могли иметь друг с другом никаких связей. И сходные сюжеты в 1860-х годах объяснили «единством человеческой психики на определенной стадии развития».
Этот подход предопределил интерес XX века к психологическим аспектам мифа: каким бы коллективным ни было представление, рождается оно в конкретной голове — и ученые хотели знать почему.
Прежде всего миф объясняет возникновение мира и людей — как благоприятных сторон жизни (огня, колеса и так далее), так и отрицательных. Смерть, болезни и пороки появляются позже, значит, эпоха первотворения совершенна. Так рождаются представления об идеальном миропорядке в прошлом, когда боги смеялись и не было войн. Кстати, германо-скандинавская мифология с ее «золотым веком» признает: именно война богов разрушила равновесие мира.
Итак, мифами человек удовлетворял любопытство, организовывал общественную жизнь (в древности — целиком, позже — вместе с идеологией, наукой, искусством), определял правила поведения в обществе и систему ценностей. Он объяснял мир вокруг, лепил своеобразные кирпичики мироздания и из них — образ вселенной, в которой все на своих местах. Все имеет объяснение, причину и четкие предписания: так делай, так — не нужно, и все будет хорошо.
Что интересно — немногое изменилось. Мифологию невозможно свести к сумме исторических заблуждений, это не подготовительный этап в развитии знания — не ступень к «истинной», научной картине мира. Это образцы, по которым строились и все еще строятся поведение, сознание и жизнь человека, — другими словами, модели особого типа мышления.
Мифологическое мышление: мир со своей колокольни
Мифологическое мышление коренится в мифологической картине мира — скандинава, индейца, славянина, римлянина. Основа такой картины — представления о пространстве, времени, космосе и хаосе (преодоление которого и есть главная тема мифа: все должно быть на своем месте).
Элементы мифологической картины мира спаяны в образное, целостное представление о природе и общественной жизни. Есть знакомое — мир понятный, предсказуемый, тот, что видно «со своей колокольни» (кстати, выражение так и появилось: большинство крестьян ни разу не уходили от родного очага дальше, чем видно с самой высокой точки селения — с колокольни). За последним рубежом — все незнакомое и, скорее всего, опасное. Где-то там, если идти и идти, не сворачивая, — преисподняя и чудовища из первородного хаоса: великаны и клыкастые стражи у врат в мир мертвых. Такое разделение научная литература называет «качественной неоднородностью мифологического пространства»: вокруг сакрального центра собирается незнакомая (опасная) периферия, в которой даже время может идти по-другому.
Обычный его ход в мифе — по кругу. Время замкнуто в кольцо и постоянно повторяется: ночь сменяется днем, за уборкой урожая следуют зимние дни у огня — и новые посевы. Впрочем, цикличность времени не противоречит представлениям о начале и конце: все вернется в хаос, человек умрет, мир разрушится — правда, чтобы возродиться вновь.
Мифологическое мышление оперирует крайностями: «начало — конец», «жизнь — смерть», «свое — чужое», где мир «своего» воспринимается положительным, «чужого» — потенциально опасным или враждебным. Логики в современном понимании здесь нет. Даже если вещь из чужого мира объективно хороша и полностью повторяет свойства аналогичной «своей» вещи, принять ее нельзя. Поэтому в мифах появляются персонажи-антиподы: скажем, созидатель Один, подаривший людям мед поэзии, — и интриган Локи, чьи козни приближают последнюю битву.
Дело в том, что первобытный человек не выделяет себя из природы. У него нет холодной логики — только в паре с красочными эмоциями и личным опытом. Мир для него — отражение собственного тела и мыслей, поэтому Космос в мифе живой: рождается из тела великана, пульсирует соками гигантского ясеня. Появляются «персонификации природных объектов»: сестра-солнце, брат-луна, молот громовержца. Первобытное мышление не делит предмет и знак, вещь и слово, часть и целое; символ и модель для него едины, причины и следствия, конкретное и абстрактное — спаяны. Так рождаются представления об оборотнях, когда человек может стать волком, или диким воином-медведем, или, выпив водицы из копытца, козленочком.
Правда, нельзя сказать, что в мифологическом мышлении нет логики, хотя это и не формальная логика, которая рассуждает вне конкретного содержания мыслей и делает выводы независимо от эмоций. Логика мифа символична, полна образных сравнений и очень громоздка: вместо дедукции, когда от общих положений спускаются к частным выводам (или наоборот — от деталей поднимаются к целому), она пользуется «обходными средствами». В мифологическом сознании эмоциональные характеристики мира так далеки друг от друга, что приходится буквально строить мосты: мир людей и богов соединять радужным Биврестом, смерть в преисподней и жизнь на поверхности — стволом мирового древа, по которому к тому же скачет белка Рататоск, передает вести от орла на вершине к дракону у корней. Названные примеры — это так называемые образы-медиаторы, то есть герои или объекты, существующие на границе миров, поскольку объединяют признаки полюсов.
Особенности такой логики много изучали в XX веке прежде всего во Франции. Долгое время господствовала идея этнографа и психолога Люсьена Леви-Брюля: сознание человека архаического («пралогическое сознание») мало склонно к анализу и только со временем развивается до логики современности. Социолог Клод Леви-Строс (также француз), напротив, доказывал логичность мифологического мышления: от научной логики его отличает не характер операций, а только содержание того, что подвергается анализу. Миф «обрабатывает» и фантастические, и вполне реальные ситуации жизни, совмещает идеальное с освоенным и доступным. Поэтому нет глухой стены между логикой и «пралогикой» — есть разные типы мышления в одном обществе и часто (может быть, всегда) в одном сознании. Ничто не мешает ядерному физику верить в Бога или деревенской гадалке — в прогноз погоды.
Миф — это способ увидеть и объяснить мир. Чтобы впасть в мифологию, достаточно взорвать устоявшиеся взгляды на мир — и переселиться в хаос Нового времени. Среди обломков ценностей, идеалов и авторитетов начинаются поиски личного логоса — универсального смысла и разумного принципа бытия.
Логос по-новому
Многие современные гуманитарные исследования (фундаментальные культурологические, социологические, психологические и так далее) признают: мировоззрение человека западной цивилизации увязло в трясине. Схожие взгляды разделяют ученые, вполне далекие от гуманитарных дисциплин. Естественные науки сами констатируют кризис естественных наук. Человек больше не знает, как ориентироваться во Вселенной: вслед за барокко, рококо, классицизмом и модерном пришла эпоха постмодерна.
На рубеже 1950–1960-х годов наука, художественная культура и религия окунулись в новую философию. Все принимаемое за действительность оказалось лишь представлением о ней и зависело к тому же от точки зрения наблюдателя. Единые ориентиры исчезли под натиском равноправных теорий, фактов и деталей. В середине XX века Рене Генон, французский мыслитель, сетовал о «подлинном хаосе, в котором тщетно искать какие бы то ни было твердые принципы». Фактически постмодернизм не отображает реальность, но творит новую — интерпретирует, читает по-своему, эпатирует. Роль религии упала, зашевелились сомнения во всесилии науки — и вынырнули древние вопросы: «кто я?», «почему я здесь?», «что и как должен делать?». Если на границе XIX и XX веков почву из-под ног человека религиозного выбил человек научный, то сегодня, в точке очередной смены эпох, — устоять на ногах не могут оба.
Интересно, что, с одной стороны, на любой вопрос в культуре постмодерна можно ответить по-своему, с другой — пропали всякие авторитеты. Все может быть так — или совсем иначе. Старые представления о мире сменились образами и метафорами — хаосом фрагментов без причин и следствий.
Что и возвращает нас к мифу, который из первородной бездны создает устойчивую твердь. Исключены неразрешимые проблемы, уравновешено личное, общественное и природное. Разумеется, смена эпох всегда переосмысливает культурные ценности, эталоны познания — и констатирует, что масштабы и последствия происходящего именно сейчас гораздо серьезнее, чем раньше. Но кризис мировоззрения, когда вакуум заполняют новые авторитеты, случается не впервые. И, как всегда, за четкими ориентирами человек обращается в прошлое, ищет ответы и вдохновение в «народной старине».
Сегодня тысячи археологов, историков, танцоров и просто любителей сидят в библиотеках, вспоминают, «как это было», учатся бою на мечах и шьют средневековые платья. Музыканты играют народную музыку (чаще псевдонародную), этнографические музеи реконструируют старинные ремесленные техники, издатели подсчитывают выручку от продаж многотомников фэнтези и энциклопедий мифических существ…
Для цивилизации взорванных ценностей, в какой народы Запада живут сегодня, миф — рука помощи. Каждый бросается объяснять мир, лепить кирпичики мироздания — и творить новый миф по законам старого в поисках ответов на вопросы о себе, природе и обществе. На краю Гинунгагапа, мировой бездны, эллинский оратор, дворник и кандидат наук нашли бы, пожалуй, общий язык.