Интервью с директором Русского музея Владимиром Александровичем Гусевым
• Владимир Александрович, каково, на ваш взгляд, предназначение музеев? Какую роль они играют в современном мире?
В жизни каждого человека в определенный период появляется потребность оглянуться на пройденный путь и что-то понять. (В общем-то, это признак зрелости, хотя можно посчитать его и признаком старения.) Появление современных музеев, на мой сугубо дилетантский взгляд, связано с тем же. Они возникли тогда, когда у общества и человечества появилась потребность посмотреть назад, потребность к самопознанию и самосознанию. В этом смысле они совершенно не похожи на древние мусейоны, которые, насколько мы можем знать, были философско-культурными и познавательными центрами. Все современные музеи рождались на протяжении последних двух-трех столетий. С точки зрения истории это не так уж много. Неслучайно и сегодня появление нового музея не проходит просто. К примеру, все время говорят о необходимости создания музея современного искусства. А что такое музей современного искусства? Мне лично непонятно. Центр может быть, галерея может быть, а музей современного искусства завтра станет музеем вчерашнего дня. В свое время и Третьяковская галерея была музеем современного искусства.
• А как появился на свет Русский музей?
В российском обществе идея создания национального художественного музея появилась после победы в войне 1812 года, на волне подъема национального самосознания. Тогда большое число дворян и их крепостных, выплеснувшись за пределы России, оказались в Европе. Как это часто бывает, когда они увидели, как живет другой мир, то захотели переделать свой собственный. Появилась потребность осознать себя нацией, народом, понять свое место в мировой и европейской цивилизации. Появились первые статьи в журналах о важности создания своих собственных исторических, художественных музеев. Это обсуждалось на протяжении всего XIX века. Сначала появлялись первые частные музеи, потом ведомственные, муниципальные. Русский музей стал первым государственным музеем национального изобразительного искусства.
• Как, не превращаясь в музей современного искусства, вместе с тем оставаться современным музеем? В чем вы видите задачи Русского музея, приоритеты его работы?
Невозможно говорить только о музее современного искусства, потому что музей скользит на грани прошлого, настоящего и будущего. Он помогает осознать и понять прошлое, для того чтобы разобраться в настоящем; в тех выставках, в тех собранных материалах, которые мы оставляем после себя, формируется облик сегодняшней художественной жизни, какой она предстанет через сто, двести лет. Поэтому задача Русского музея, как задача любого музея, — собирать, хранить, изучать и показывать. Вот четыре основных вектора деятельности.
Наша задача — балансировать между безопасностью и доступностью. Вышестоящие организации то пеняют музеям, что мало выставок, то начинается откат, и нам говорят, что выставки наносят вред, причиняют ущерб и надо больше внимания уделять хранению. Хотя выставки — это форма и хранения, и изучения, и проверки музейных фондов. Поэтому надо, соблюдая полную безопасность, все-таки обеспечивать максимальную доступность того, что мы храним. Конечно, было бы спокойнее, если бы можно было превратить музеи в закрытые сейфы, куда имеет доступ только один человек. Но тогда не очень понятно, что происходит в этом сейфе, — вдруг человек окажется недобросовестным? Другая крайность — сделать музеи максимально открытыми для публики, интерактивными, чтобы можно было и потрогать экспонаты, и поиграть, но тогда вещью поиграет одно поколение, а для следующего ничего не останется. Поэтому музей всегда ищет золотую середину. Но по своему предназначению это организация консервативная. Он и должен быть консервативным, поскольку консерватор — это в мировой практике хранитель, такова этимология этого слова.
• Хранить накопленные сокровища для будущих поколений — это, безусловно, благородная цель, но как при этом быть с современным человеком? Насколько востребован Русский музей сегодня?
Очереди остаются, и в каникулы по музею не пройти, а это значит, что музей нужен. А наша задача — сделать так, чтобы в музее можно было провести и один день, и два, и не превращать его в некий храм, где можно ходить только в тапочках, вести себя тихо и сдувать пыль с экспонатов. Музей должен быть доступен и по-хорошему интерактивен, поэтому у нас появляются новые электронные технологии, музейные магазины. Так должно быть. Российские музеи переживают сегодня то, что европейские и американские пережили примерно полстолетия назад. Был период, когда правительство резко сократило финансирование культуры и сказало: мы можем прокормить столько-то учреждений культуры, а остальные существуйте, выживайте сами. И мы поучились, посмотрели чужой опыт и сегодня имеем Общество друзей Русского музея, развитую сеть магазинов, собственное издательство. Мы выпускаем около сорока изданий в год, а раньше не было ни одного. Это альбомы, музейные каталоги, рассчитанные на сотни тысяч людей, которые не всегда могут прийти в музей, но увезут их с собой. Кроме того, мы уже открыли в России и за рубежом больше тридцати электронных филиалов. Это такие электронные аналоги Русского музея в школах, в учебных заведениях, в провинциальных музеях.
Музей должен уйти от иждивенчества и научиться зарабатывать средства на свое существование, это возможно. Только не опуская планку, чтобы это не стало вульгарным заколачиванием денег.
• А поддержка государства все же есть?
Мы сегодня научились работать программами. У нас есть программа возрождения, развития, реконструкции музея. В советское время это было не принято — дали в один год нам столько-то, на следующий дайте побольше, мы еще что-нибудь придумаем. Когда есть программа развития, государство видит, что финансируется программа, что это не «черная дыра», куда уходят деньги.
Сегодня Русский музей уже во многом градообразующее учреждение, потому что это пятнадцать зданий, из них пять дворцов, зеленая территория в 30 гектаров в историческом центре Санкт-Петербурга, Летний сад, реставрацию которого мы начинаем (сад в ужасном состоянии, его боялись реставрировать и приводить в порядок, а это нужно, сад погибает).
Музеи в таких городах, как Петербург, да и во многих других российских городах (я это хорошо знаю, поскольку мы курируем 250 художественных музеев России), зависят и от руководства музея, и от руководства региона — как они понимают развитие культуры. Где-то музеи тоже становятся градообразующими факторами наряду, конечно, с другими учреждениями культуры.
• Вы хотите сказать, что музеи могут влиять на развитие города? Можно пример?
Мы первыми оснастили свои дворцы оборудованием для людей с проблемами развития опорно-двигательной системы, для инвалидов-колясочников. А город только сейчас начинает понимать, что нужно делать, чтобы человек мог не только во дворец въехать, но и из своей «хрущобы» выехать на инвалидной коляске, на автобус сесть. Нужно общественный транспорт переоборудовать, как это в Соединенных Штатах и Европе сделано. Или, например, мы можем пропускать гораздо больше посетителей, но в городе не хватает гостиниц среднего класса, и сейчас они начали появляться, их становится все больше и больше.
• Вы заговорили о посетителях музея — как вам кажется, меняются ли наши соотечественники? Идеальный образ посетителя, он какой?
Я не идеалист, поэтому иллюзий в отношении посетителей у меня нет. Главное, чтобы им было хорошо и удобно, чтобы они не пили пива «в греческом зале» и хорошо себя вели в музее. Главное, чтобы им было интересно и чтобы маленького посетителя не затаскивали сюда насильно… Я не могу сказать, что посетители очень меняются. Они отличаются от своих предшественников, как отличается человек сегодняшний от человека пятидесятых: объем информации другой, средства массовой коммуникации другие, мир меняется сейчас с той стремительностью, какой не знали предыдущие столетия. Для наших родителей мир тоже менялся, но не так стремительно, как сейчас, и много негативного с этим связано.
Когда началась перестройка, был огромный интерес к культуре, и тогда мы многое сделали, чтобы поддержать его. Сейчас спокойнее стало. На Западе одно время русское искусство было востребовано, появился интерес после долгих лет изолированности и замкнутости, которая на протяжении XX века существовала из-за идеологического занавеса. Посетители хлынули, но скоро исчезли, сначала иностранные, а потом постепенно и отечественные. Это было время провала, когда у людей просто не было денег на билет, не могли приехать даже из соседней области. Не до музеев было. Сейчас ситуация опять выравнивается, появилось очень много одиночных посетителей и организованных групп. Работаем мы и с педагогами, и с детьми, и с семьями, поэтому в каникулы, да и не только в каникулы, иногда не пройти по залам, столько там детишек — они и на полу сидят, слушают, записывают… Это приятно.
• Я поразилась, что у музея есть даже программы для женщин, которые собираются стать мамами…
Да, да. И гимназия есть, и в детсаду работаем, а может, скоро и в роддомах начнем.
• Кстати, в одном интервью вы сказали, что культурный человек — это не вопрос образования.
Я думаю, что и в XV, и в XVI, и в XVII, и в XVIII, и в XIX веке было примерно одинаковое количество глупцов и умных, благородных и подлых. Нам кажется, что что-то меняется, но на самом деле и при Иване Грозном все было примерно так же. Как и почему это происходит, я не знаю, но точно знаю, что сейчас в России пришло время возрождать ликбез, потому что ужасающая безграмотность. Сегодня человек, пишущий слово «эксперимент» через «е», часто может иметь два или три образования. Непонятно только, купленный у него диплом или нет. Один раз я случайно подслушал разговор молодых людей. Они что-то обсуждали, и один другому говорит: «Я поступил на курсы менеджеров». А второй отвечает: «Зачем? Пойди к вокзалу и купи корочку, чего время тратишь?» Поэтому культура — это не образованность и не образованщина. Я знал и крестьян, и слесарей, которые были людьми удивительного внутреннего благородства. Здесь нет прямой зависимости от образования, должна быть внутренняя человеческая культура.
• Как ее развивать, и есть ли, на ваш взгляд, надежда?
Надежда есть! Со временем люди поймут, что надо наращивать не только мускулы, но и интеллект, который этими мышцами управляет. Был период, когда денег не было, но культуре уделялось очень много внимания. Сейчас вроде бы денег много, но культура почему-то не вошла в национальные программы, в перечень приоритетов правительства. А мне кажется, Совет безопасности должен понять, что залог безопасности страны — в культуре, потому что именно культура превращает стадо животных в человеческое общество. Страшно, когда армия голодная, оборванная и без снабжения, как это недавно было. Но еще более страшна армия, когда она накормлена, с накачанными мышцами, солдаты бутылки и кирпичи о голову разбивать могут, но им забыли объяснить, что такое добро, красота, любовь и что вообще-то мускулы нужны не для того, чтобы распихивать соседей, а чтобы помогать тем, у кого этих мускулов нет. Поэтому очень важно, чтобы были не только мышцы, но и то, что этими мышцами управляет, иначе танковая башня может повернуться не в ту сторону.
• Получается, что все музейные программы — это даже не вопрос просвещения, а насущная необходимость пробуждать в как можно большем числе людей добро, красоту?
Конечно, поэтому и наши виртуальные филиалы — это очень демократичные программы. Нас пугали, что, когда мы сделаем электронные филиалы, молодежь прилипнет к компьютеру и не пойдет в реальные музеи. На самом деле это не так. Бороться с компьютером бесполезно, так же как когда-то бесполезно было бороться с пишущей машинкой. Прогресс — это неизбежное. Я не знаю, добро это или зло, но в наших электронных филиалах некоторые люди сутками живут, могут целый день там провести. Но, побродив по электронному музею, приезжают к нам: очень хотят ощутить атмосферу, увидеть подлинники. Благодаря электронным филиалам полезная, познавательная и развивающая информация, отвлекающая человека от мерзостей нашего мира, стала теперь более доступной. И надо обязательно это делать. Нужно создавать игры по искусству — они могут быть очень увлекательными и интересными, — чтобы противопоставить хоть что-то тем играм, в которых победитель выявляется по количеству трупов и пролитой крови. Я не тешу себя иллюзиями, что красота спасет мир, но помочь может. Хотя я не знаю, сколько поколений должно пройти, чтобы восполнить то, что было утрачено на протяжении последних двух-трех десятилетий.
• Я думаю, что этого вопроса не избежать: сейчас идут поиски национальной идеи, и иногда это пахнет национализмом. Поскольку Русский музей — это Русский музей, наверняка вы сталкиваетесь с этим вопросом. На ваш взгляд, эти поиски имеют смысл, и в каком направлении искать?
Мне кажется, что национальная идея рождается в нации, она не дается в награду, ее не изобретает начальник или какой-нибудь директор. Я считаю, что для нас было бы хорошо быть более самокритичными; нашей нации стоило бы осознать свои ошибки, свои недостатки, особенности своего национального менталитета именно для того, чтобы стать сильнее и лучше. Но сейчас это немодно. Сейчас стоит только об этом заговорить, как сразу же профессиональные патриоты начинают кричать: «Хватит все хулить, мы должны быть лучше всех, сильнее всех, выше всех!» Это опасно. Пора бы уже осознать, что земной шар очень маленький и пихать друг друга локтями на нем чревато. Рано или поздно мы «допихаемся». Поэтому национальную идею мы в музее не изобретаем. Я не могу сказать, что это такое. Есть ли голландская национальная идея? Английская национальная идея? Есть особенности национального сознания, которые определены и географией, и историей, и соседством. У каждой нации свои особенности, свой пройденный путь. Главное, мне кажется, нужно понять ограниченность земного шара, на котором мы все существуем, и признать, что твои особенности делают тебя не лучше и не хуже других.
• Владимир Александрович, а вы не устаете? У вас такая красивая и в то же время такая рутинная работа. У вас есть какие-нибудь рецепты от рутины?
Я устаю, конечно, а рутинной работы как раз уже маловато. Рутинная работа была раньше. А сейчас, наоборот, и строительство, и ремонт, и реконструкции, и торговля, и появление новых технологий. Музей сейчас — это, скорее, сумасшедший дом. А что такое рутинная работа? Это работа с экспонатами, с вещами, это спокойное погружение в историю.
Раньше из-за текучки мы делали двенадцать выставок в год, сегодня почти семьдесят. Но опять-таки это не погоня за количеством при потере качества. Это, во-первых, возможность показать нашу коллекцию. Ведь коллекция существует для того, чтобы ее показывать. А у нас самая большая в мире коллекция русского искусства.
Раньше, когда было десять выставок в год, человек, который увлекался древнерусским искусством, приходил и, увидев образ какого-то современника, писал письма: «Почему пренебрегаете историей России?» И наоборот: тот, кто любил современное и, приходя, видел, что у нас выставка древнерусского искусства, сразу писал в обком: «Что себе дирекция позволяет?! Кресты, церкви сплошные». То есть когда у человека нет выбора, он становится агрессивным, когда у него есть выбор, агрессия снимается. Поэтому большое количество выставок в музее — это возможность выбора. У нас одновременно идет пять-шесть выставок и современного искусства. Можно плеваться и не любить его, но оно такое, какое есть, такое, какое общество, и болеет теми же болезнями, они просто виднее в искусстве. Не надо ругаться, не надо писать письма: есть другая выставка, древнерусская или классического искусства, — иди туда. Поэтому выставки дают возможность показывать наши коллекции и снимают агрессивность, помогают лучше узнать собственную историю.
• То, чем вы сейчас занимаетесь в жизни, — это случайность? Или вам всегда хотелось чего-то подобного?
В общем-то, да. Я же не номенклатурный директор. Я окончил Академию художеств, понял, что для художника мне чего-то не хватает. Занялся историей искусства, потом в Союзе художников работал, преподавал, пришел в музей. Сейчас все меняется: слишком много надо думать о деньгах, гораздо в большей степени, чем раньше, но зато и возможностей больше. Интереснее, но и труднее. Устаешь, конечно, от всего этого больше, чем раньше. Раньше можно было сидеть, анекдоты травить, ждать очередную получку (было такое слово — «получка»). Мы жили от получки до получки: делай не делай, трепыхайся не трепыхайся — ты свои деньги получишь. Мы делали двенадцать выставок в год и стонали: «Это невозможно, это слишком много!»
Честно говоря, сейчас уже совершенно иная жизнь в музее. Я только сейчас вернулся из Инженерного замка, потом надо ехать в Мраморный дворец, потом совещание по Летнему саду: надо начать его реконструкцию. Для мечтательной созерцательности времени, к сожалению, не остается, но читателям я хочу пожелать, чтобы у них этого времени было больше, чтобы оставалось время для чтения вашего журнала, и для музея, и для размышлений. Потому что музей — это приглашение к размышлению.