Театр. Звучит оркестр. Поднят занавес. На сцене появляются танцоры. Перед нами оживает образ. Музыка начинает говорить жестами, движениями, становится видимой. Мы постепенно погружаемся в действие и незаметно становимся его участниками…
Что же такое искусство танца? Кто поможет ответить на этот вопрос?
В истории есть личности, скромные и талантливые. Их жизнь, как яркая вспышка, освещает горизонты, указывает новые пути, возрождает, дает новое дыхание. Порой они остаются непонятыми современниками и намного опережают свое время. Таких людей называют новаторами. Один из них – Ж.Ж. Новерр (1727 - 1810), французский хореограф, балетмейстер, режиссер Его жизнь стала примером поиска настоящего, поиска сути, а его идеи, спустя сто лет, возродились в русском балете и до сих пор остаются живыми и современными.
К счастью, время сохранило для нас следы его исканий в книге с простым названием «Письма о танце и балетах»* (1760).
Так давайте же вместе откроем эту книгу и попытаемся найти ответ.
О танце
«Для большей ясности, сударь, я разделяю танец на два вида: механический, или чистый танец, и танец пантомимический, или действенный.
Первый являет собой лишь приятное зрелище, радует наш глаз симметрией движений, блеском па, многообразием темпов, элевацией тела, равновесием, четкостью, изяществом поз, изысканностью движений тела, врожденной грацией исполнителя. Но в этом лишь чувственная сторона танца, который можно рассматривать как ремесло.
Второй вид танца, обычно называемый действенным, является, если мне будет дозволено так выразиться, душой первого, придает ему жизнь, выразительность и, будучи обольстительным для глаз, пленяет сердце, будит в нем трепетные чувства. И в этом подлинное искусство».
«Органы человеческого тела не у всех одинаково приспосабливаются к упражнению. Отсюда и возникает в каждом индивидууме склонность или тяготение к тому или иному занятию. Как в области физического, так и умственного труда, каждый из нас всегда отдает предпочтение одним занятиям перед другими. Но во всех случаях упражнения увеличивают силу органов или способности, которая развивается за счет другой, остающейся в пренебрежении. Вот почему ноги танцовщика и руки учителя фехтования обладают такой подвижностью и проворством. Вот почему кисти рук некоторых художников приобретают, благодаря повторности движений, такую ловкость, что человек умелый в одном искусстве не может внезапно перейти к другому, предварительно не изучив его и не приобретя в нем навыка. Во почему глубокомысленный математик, все подвергающий анализу, сплошь и рядом не блещет творческой фантазией, а поэт, у которого преимущественно работает воображение, так часто заблуждается в своих суждениях. По той же причине актер, упражняющий только свою память, вне своих ролей производит впечатление человека ограниченного, а танцовщик, который интересуется изучением лишь одной техники движения ног, так беден замыслами и так жалко однообразен в сочинении своих па.
В невосприимчивости учеников, в малой их успеваемости раньше всего повинны учителя, их рутина, недостаточная ясность в изложении правил.
Но если танцовщику удастся соединить блестящее мастерство с одухотворенностью и экспрессией – ему по праву будет принадлежать звание истинного художника. Должен, однако, сознаться, к своему сожалению, что подобное драгоценное сочетание встречается довольно редко, ибо танцовщики с особым рвением изучают лишь движения ног. Не упражняя свой ум и душу, они пренебрегают языком страстей, одухотворенным и выразительным действием, кое должно быть присуще жесту, а смешивая действенность с движением, они впадают в ошибку и идут ложным путем.
Долг истинного актера-мима — при помощи подлинной выразительности движений, открыть доступ к душе зрителя чувствам и страстям, его воодушевляющим. Такой актер не знает иного языка, кроме жестов, иных фраз, кроме одушевленных черт лица, иной силы воздействия, кроме глаз.
Танец в наши дни прекрасен. Мне скажут, что он может нравиться и пленять даже при отсутствии той одухотворенности, которой вы хотели бы наделить его. Я согласен, что техническая сторона танцевального искусства доведена до высшей степени совершенства и не оставляет желать ничего лучшего. Скажу больше — оно нередко отличается большой грацией и благородством. Но все это лишь часть тех достоинств, коими оно должно обладать.
Непринужденность и блистательность в сочетании па, устойчивость, быстрота, четкость, легкость, противоположение рук и ног — вот что я называю техникой танца. Но если все эти движения не управляются дарованием, если чувство и выразительность не придают им силы, которая способна тронуть и увлечь меня – я аплодирую ловкости, восхищаюсь человеком-машиной, воздаю должное его проворству и мускулам, но он не пробуждает во мне душевного трепета, не умиляет меня, и трогает не больше, чем слова, расположенные в нижеследующем порядке:
Плаха…злодеяние.. не… а… постыдно…
Слова же эти , расположенные поэтом, выливаются в прекрасный стих графа де Эссекс:
«Постыдно злодеяние, а не плаха».
Из этого сравнения явствует, что танец включает в себя все необходимое для прекрасного языка, но недостаточно знать лишь его алфавит. Пусть талантливый человек разместит буквы, образует из них слова и свяжет их; пусть танец перестанет быть немым и заговорит сильно и образно – тогда балеты разделят с лучшими театральным представлениями славу и умение трогать, умилять, исторгать слезы, веселить, нравится и пленять».
Что такое искусство
«Я смотрю на излишние технические трудности в музыке и танце, как на некое непонятное наречие, совершенно чуждое этим искусствам. А ведь голоса их призваны трогать наше сердце. Они неизменно призваны обращаться только к нему, их родной язык есть язык чувств. Он пленяет повсеместно, ибо внятен во всем мире, всем народам.
«Такой-то скрипач дивно играет», - скажут мне. Возможно он и не доставляет удовольствия, музыка его не ласкает мой слух и не вызывает никаких чувств. «Это оттого, что вы ничего в этом не смыслите. Язык его скрипки доступен не всякому, - скажет он далее, - Но тот, кто способен понимать и чувствовать, найдет его прекрасным; звуки ее выражают множество чувств, которые пленяют и волнуют того, кому этот язык понятен».
«Тем хуже для знаменитого скрипача, — отвечу я ему, - если единственное его достоинство заключается в том, что он нравится меньшинству». Искусства принадлежат всем. Пусть они говорят свойственным им языком, и тогда им не понадобятся никакие толмачи, и голоса их одинаково дойдут до сердца как знатока, так и непосвященного. если искусство ограничивается внешними эффектами, никак не трогая сердца, не возбуждая страстей, не трогая души, оно теряет способность пленять, доставлять удовольствие. Между тем как голос природы, правдивое выражение чувства всегда вызовет волнение даже у наименее чувствительных. Удовольствие – дань, в которой сердце не в силах отказать тому, кто пленяет его и волнует.
Не успевает какой-нибудь знаменитый итальянский скрипач появиться в Париже, как все стремглав бегут послушать его; никто ничего не разумеет, но все хором кричат, что он просто чудо. Игра его не ласкает слуха, не трогает сердца, но зато тешит взоры. Как ловко и проворно пробежал он пальцами по всему грифу, мало того – до самой кобылки! Эти трудные пассажи сопровождаются всякого рода ужимками, которыми исполнитель понуждает вас рукоплескать ему. «Господа, смотрите на меня, но не слушайте, словно хочет сказать он, место это чертовски трудное, оно не усладит ваш слух, хотя смычок мой и производит немалый шум, но зато я отделываю этот пассаж уже двадцать лет». Ему рукоплещут, награждая аплодисментами его руки и пальцы. И такой человек-машина с пустой головой удостаивается всего того, в чем неизменно откажут скрипачу-соотечественнику, даже если блестящая техника не будет сочетаться с выразительностью, умом, талантом и всем прочим очарованием искусства.
Но ведь не в этом состоит призвание изящных искусств! Они должны живописать, они должны подражать природе, но средствами простыми и естественными, подсказанными талантом. Хороший вкус не заключается в трудностях. Прелесть его в естественности. До тех пор, пока вкус будет приноситься в жертву техническим трудностям, пока танец будет лишен мысли, пока он будет ограничиваться одними тур-де форсами, а пленительное искусство будет считаться презренным ремеслом, оно не только не сможет совершенствоваться, но станет падать все ниже, пока не впадет в полную безызвестность и, смею сказать, ничтожество, в котором оно пребывало еще столетие назад».
О музыке
«Вложенная в нас природой любовь к музыке влечет за собой и любовь к танцу. Оба эти искусства – братья, неотделимые друг от друга. Нежные и гармоничные интонации одного из них вызывают приятные выразительные движения другого, сообща они являют увлекательные картины зрению и слуху, которые затем доводят эти трогательные и увлекательные образы до сердца, сердце же передает их душе, рождая в ней чувство удовольствия; гармоничное слияние искусств покоряет зрителя и заставляет его испытывать самое восхитительное из наслаждений».
«Хорошо написанная музыка должна живописать, должна говорить. Танец, изображающий мелодию, является эхом, повторяющим то, что говорит музыка.
Музыка всегда оказывала мне самую большую помощь. Я диктовал ей жестами – она писала. Я давал ей наброски страстей – она возвращала мне картины в красках. Она давала силу и устремленность чувствам, кои я живописал. Она закрепляла выражение лица, взгляд, горящий страстью, придававший чертам особую живость и воодушевление».
«Музыка для танца — то же, что слова для музыки (в опере). Действенный танец – проводник вложенных в музыку идей, призванных ясно и наглядно растолковывать их».
«Когда музыка и танец творят согласие, рождают гармонию, тогда впечатление от них необычайное и волшебные чары пленяют сердце и разум».
Язык пантомимы
«Я сравнил жесты древних мимов или, вернее, ускоренные движения их пальцев и рук, с теми остроумными знаками, которые аббат де Эпе придумал для глухонемых. Все, что древние писали о мимах, доказывает, что жесты эти были так же условны, как и азбука аббата. Удачно скомбинированные, они могут объяснить ученикам наиболее глубокие и абстрактные идеи. Но для театра они совершенно непригодны. Я утверждаю и буду всегда утверждать, что эти конвульсивные движения рук, кистей и пальцев были лишены благородства и грации, что они недопустимы ни в трагедии, ни в ораторском искусстве.
Жест благородный, естественный и простой служит украшением речи. Он придает мыслям достоинство, словам – силу. Он увеличивает обаяние красноречия. Для человека, который говорит - он то же, что аккомпанемент для человека, который поет.
Жест условный - плох и смешен. Жест, разученный перед зеркалом, – лжив и неверен. Жест, порожденный страстью, — правдив и выразителен. Он становится истолкователем души и чувств, ее волнующих. Жест, как я его понимаю, есть второй орган речи, данный природой человеку. Но услышать его можно лишь тогда, когда говорить ему приказывает душа».
О внутренней чистоте и тщеславии
«... «Пойдемте посмотреть, как танцует этот юноша, — скажут тогда. — Он ученик такого-то и еще месяц назад был отвратителен». «Да, да, – ответит другой, - он был просто невыносим, хуже быть нельзя». Ученик появляется на сцене – его награждают рукоплесканиями прежде, чем он начинает танцевать, но, оказывается, он движется с грацией, рисунок танца его изящен, позы красивы, па точны, он блистателен в прыжках, стремителен и отчетлив в тер-а-терном танце. Что за приятный сюрприз! Все кричат, что это чудо: «Какой поразительный учитель! Выучить танцовщика за двадцать уроков! Ничего подобного свет еще не видывал! Таланты нашего века поистине достойны изумления!»
Балетмейстер принимает все эти похвалы с подкупающей скромностью, в то время как ученик, ослепленный своим успехом, ошалев от рукоплесканий, являет пример самой черной неблагодарности: он забывает даже имя того, кому всем обязан. В душе его не осталось и следа благодарности к первому своему учителю. Он нагло уверяет, будто ровно ничего не знал, - как будто может судить о себе – и воскуривает фимиам шарлатану, которому, как он полагает, обязан своим успехом.
На этом дело не кончается. Каждым своим появлением на сцене ученик все более пленяет публику и вскоре возбуждает в своем учителе зависть и недовольство. И тогда он отказывается давать ученику уроки, ибо танцует в том же жанре и опасается, как бы ученик не превзошел его и не вытеснил из сердца публики. Как это мелко! Да разве это не высокая честь для высокого искусного артиста – воспитать артиста, еще более искусного? Разве он умаляет свое достоинство, вредит своей репутации, заставляя собственный талант возродиться в таланте своего ученика?»
Книга прочитана, но тайна искусства танца осталась нераскрыта. Мы лишь приподняли вуаль, скрывающую от нас суть ее волшебства, но сердце переполнилось чувствами, которые невозможно передать. Нет слов, господин Новерр, душа желает лишь склониться в глубоком реверансе.
* Новерр Ж.Ж. Письма о танце и балетах / Пер. А.Г. Мовшенсона. — Л., М., !965;
Новерр Ж.Ж. Письма о танце. Извлечения из книги / Пер. К. И. Варшавской. Композиция текста Ю. И. Слонимского. — ....