Вы никогда не замечали? Время потихоньку «съедает» нас, и мы — осязаемые, реальные, теплые, живые — становимся лишь стершимися воспоминаниями и холодными камнями. И в то же время то, что мы называли иллюзиями и мечтами, упраздняет власть Времени и живет сотни лет в образах, идеях, архетипах — особой форме жизни, которой можем быть причастны и мы. Те, кому это удается, становятся книгами, картинами… Следами, которые выводят нас из-под власти Времени. Один из таких следов — роман «Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский» великого испанца Мигеля де Сервантеса Сааведры.
Таинство любви
Кто читал роман внимательно, не раз, наверное, задавал себе вопрос: о чем же он? О приключениях двух сумасшедших? А может, о волшебстве, или о любви, или об искусстве поэзии, или о науке странствующего рыцарства? «Дон Кихот» подобен энциклопедии, он поражает множеством глубоких и интересных рассуждений о военном искусстве и политике, о поэзии и драматургии, о литературе, и более всего — о любви в огромном множестве ее обличий. О любви прежде всего.
На протяжении пути Дон Кихота мы встречаем несколько историй любви: Хризостом и Марсела, Карденьо и Лусинда, Фердинандо и Доротея… И, собственно, самая главная история — любовь Дон Кихота к Дульсинее Тобосской. Перед нами разворачивается целая мистерия любви, ибо, как говорит сам Дон Кихот, «...влюбленный рыцарь — это столь же обычное и естественное явление, как звездное небо…» Любовь — ось жизни рыцаря. Он сражается и умирает во славу ее...
Дон Кихот совершает три похода. В первом он получает посвящение в рыцари. Во втором прославляет подвигами имя своей прекрасной дамы. В третьем пытается встретиться с ней, но она оказывается заколдованной и предстает перед ним в образе обычной крестьянки. И в течение этого похода Дон Кихот пытается снять с нее чары. Увы, это ему так и не удается…
Но начнем с первой, особенно интересной истории любви — Хризостома и Марселы. Истории, оставляющей впечатление трактата философа-неоплатоника или описания античной мистерии. Хризостом, чье имя буквально переводится как златоуст, то есть философ, мудрец (именно таким его и описывают те, кто его хорошо знал), влюбляется в безумной красоты девицу Марселу. Чтобы избежать назойливых ухаживаний многочисленных своих поклонников, та становится пастушкой. Хризостом становится пастухом вслед за ней. Однако, не выдержав огня и силы своей любви и холодности Марселы, он совершает самоубийство. По своему духу эта история созвучна диалогу Джордано Бруно «О героическом энтузиазме». Хризостома хоронят на поляне у подножия горы, и само это действо определенно напоминает древнюю драму: стройное шествие пастухов в черных тулупах, тисовые и кипарисовые венки на головах, носилки с телом, убранные зелеными ветвями и цветами, звучание стихов…
Однако даже на краю могилы
Я верю в то, что счастлив был, любя:
Что только страсть, мучительница злая,
Нам на земле дарит блаженство рая;
Что девушки прекрасней нет нигде,
Чем ты, о недруг мой непримиримый;
Что прав Амур, судья непогрешимый,
И сам я виноват в своей беде.
С такою верой я свершу до срока
Тот путь, которым к смерти недалекой
Меня твое презрение ведет,
И дух мой, благ земных не алча боле,
Из сей юдоли навсегда уйдет.
Обратите внимание, что Хризостом в этих стихах называет свою возлюбленную недругом, как и сам Дон Кихот несколько раз называет Дульсинею врагиней. О эта вечная двойственность любви, мучающей хуже последнего врага и дающей величайшее счастье!
Филенио. Пастух!
Пастух. Кто кличет?
Филенио. Что с тобой?
Пастух. Страдаю!
Филенио. Чем?
Пастух. Жизнь и смерть меня равно томят.
Филенио. Кто виноват?
Пастух. Любовь!..
Филенио. Убийца!
Пастух. Знаю.
или
О новый, редкий, сладостный недуг!
Смогу ль, скажи, ярем низвергнуть твой,
Когда гоню врача, а боль лелею?
Взор — госпожи моей стрела и лук —
Рази быстрей, ранения удвой,
Раз так прельщен я пыткою моею!
Оба последних отрывка — из «Героического энтузиазма» современника Сервантеса, Джордано Бруно — поистине Дон Кихота философии, пытавшегося, как и Дон Кихот, возродить в веке железном век золотой...
Но возвратимся к истории любви Хризостома. На его похоронах появляется Марсела и объясняет, что она не может считать себя виновной в смерти Хризостома, ибо никогда не давала ему никаких обещаний и никакого ответного чувства никогда не питала. Любить же, рассчитывая исключительно на взаимность, — не совсем любить. Эта странная история не случайно появляется в самом начале романа. Она задает определенное противопоставление позиции и судьбы Дон Кихота, который любит, как он сам говорит, платонически, не ожидая взаимности, любит Дульсинею, как любят Идеал…
В финале романа Дон Кихот пройдет испытание — ответить взаимностью вполне реальной прекрасной Альтисидоре (что, благодаря настойчивости дамы, весьма привлекает его) либо сохранить верность идеальной Дульсинее, превращенной в крестьянку. Он выбирает второе, Альтисидора «умирает», и Санчо приходится изрядно пострадать ради ее «воскресения». Причем, несмотря на то что вся эта «любовь и смерть» была игрой, испытание было вполне настоящее, и страшно подумать, что было бы, если бы Дон Кихот его не прошел… Интересно, что «умершая» Альтисидора возлежит на катафалке, как пишет Сервантес, с победной пальмовой ветвью в руках — символом, введенным в практику Тезеем после возвращения из Лабиринта. Одним словом, перед изумленными странниками снова разыгрывается чуть ли не сцена из древних Элевсинских мистерий с участием судей иного мира Миноса и Радаманта.
А были еще несколько историй любви, по большей части благополучно пришедших к счастливой развязке. Нельзя сказать, что только благодаря Дон Кихоту, но все же рядом с ним. Зачем нужно было включать всех этих персонажей в роман, насчитывающий более шести с половиной сотен героев? Одни из этих историй назидательны, например, «История о безрассудно любопытном», где показано, до чего может довести человека чрезмерно сомневающийся ум. Другие услаждают слух и радуют читателя счастливым исходом, в котором чистая, бескорыстная любовь побеждает все преграды, как, например, истории Карденьо и Лусинды, Фердинандо и Доротеи. Всё это — лики бессмертной любви. Всё это — великий гимн любви.
Таинство веры
Я бы назвал «Дон Кихота» романом-испытанием, романом — лакмусовой бумажкой. У Сервантеса очень необычная позиция: он называет себя не отцом, а отчимом Дон Кихота — тем самым преодолевая свою субъективность и дистанцируясь от собственного детища. Настоящим автором он называет мавра Сида Ахмета Бен-инхали, чья рукопись попала ему в руки в Толедо. Эффект реальности происходящего усиливается тем, что во второй части романа (вышедшей спустя несколько лет после первой) Дон Кихот оказывается чуть ли не читателем первой части романа о себе. Дон Кихот есть, он существует, он объемен, целостен, он живой, почти осязаемый, и ты, читатель, сам думай, выбирай, как к нему — именно к герою, а не к роману — относиться.
Кто читал роман, знает, насколько двойственен его герой и сколь однозначно отношение к нему окружающих. Дон Кихот рельефен. По-человечески несовершенен. Иногда боится, иногда очень груб. Как вы относитесь к нему? Жалеете несчастного умалишенного, сострадаете оторвавшемуся от реальности идеалисту, смеетесь над глупцом, погрязшем в бестолковых выдумках, осуждаете героя или восхищаетесь им? Почему? Задайте вопрос не о Дон Кихоте, а о себе самом. В этом одна из граней магии романа — заставлять ставить предельно жесткие вопросы о себе самом.
И заметьте, сам Сервантес подливает масла в огонь, называя своего героя сумасшедшим, его мысли бредовыми и так далее. Однако те, кто хоть немного читал о Мигеле де Сервантесе Сааведре, знают, как он близок по духу своему герою. Кстати, один из многочисленных персонажей романа, рассказывая об алжирском плене, сообщает о славном своим мужеством Сааведре.
В чем же испытание, которое устраивает своим читателям Сервантес? Легко поверить в доброго героя, сильного и могущественного, мудрого и зрелого. А тут мелкий идальго, спятивший от чтения рыцарских романов… Но ведь в этом-то и есть главное испытание! Помните сцену встречи Дон Кихота с купцами, когда он требовал признать красоту Дульсинеи, которую никто (кстати, сам он тоже) никогда не видел? «Если я вам ее покажу, — возразил Дон Кихот, — то что вам будет стоить засвидетельствовать непреложную истину? Все дело в том, чтобы, не видя, уверовать, засвидетельствовать, подтвердить, присягнуть и стать на защиту...» Что за заслуга поверить в странствующего рыцаря, в идеалы добра и красоты, если все очевидно и ясно… Нет, давайте повторим вслед за Дон Кихотом: «...Дульсинея Тобосская — самая прекрасная женщина в мире, а я самый несчастный рыцарь на свете, но мое бессилие не должно поколебать эту истину…»
Для окружающих, как и для большинства из нас, даже сострадающих ему, Дон Кихот «оторвался от действительности». Ведь нам присуще иное ощущение этой самой действительности. Но, возможно, все наоборот — это наша обыденная действительность оторвалась от архетипального Дон Кихота, или мы оторвались вместе с нею... Ну что же, тем хуже для этой самой действительности и для нас.
Сервантес ставит вопрос о реальности и вере. Можем ли мы сказать, что все, что мы видим, — реально и таково именно, как мы его видим? Наверное, это было бы некоторым преувеличением, но дай Бог найти нам мужество, чтобы поменять наши мнения. Мы знаем, что все мы склонны ошибаться, однако упорно считаем, что наиболее истинна та точка зрения, которую поддерживает большинство, а те, кто думает иначе, — инопланетяне, ведь они видят и ценят то, чего нет (а точнее, чего не видим и не ценим мы)... Как сказал великий поэт и философ:
...Мы побороть не в силах скуки серой,
Нам голод сердца большей частью чужд,
И мы считаем праздною химерой
Все, что превыше повседневных нужд…
Ну да, именно так и говорит трактирщик Дон Кихоту: «Платите денежки — вот вам мой сказ, а сказки про рыцарей расскажите кому-нибудь другому». Потому Дон Кихот — безумец, потому над ним более или менее откровенно потешаются все вокруг, да так, что сам Сервантес замечает: «шутники были так же безумны, как и те, над кем они шутки шутили, ибо страсть, с какою герцог и герцогиня предавались вышучиванию двух сумасбродов, показывала, что у них у самих не все дома».
При этом Сервантес неоднократно замечает, что речи Дон Кихота, касающиеся военного дела, литературы, политики и т. п., весьма разумны и слушатели с почтением внимают им. Во второй части романа Санчо Панса на посту губернатора острова Баратарии являет себя поистине новым Соломоном, вызывая неподдельное уважение своих подданных. Но стоит заговорить о рыцарстве, и всем становится очевидно, на чем свихнулись наш герой и его славный оруженосец. В чем разница между этими темами? Престранное было бы сочетание — быть мудрым, например, в алгебре, но безумным в геометрии. Разница не в темах, а в сути — между тем, что и как делать, и тем, ради чего делать. Для Дон Кихота разговор о рыцарстве это разговор о ценностях, об идеалах — о том, что выходит за пределы понимания обыденного нашего рассудка, что касается спящего, увы, сердца человека… А ценности и идеалы железного века иные, нежели золотого.
В этом величие Дон Кихота. Единственно ради этих ценностей и идеалов и стоит обнажать меч, и потому так современно звучит его голос: «Не говорил ли я вам, сеньоры, что замок этот заколдован и что в нем, уж верно, обитает легион бесов?.. Полюбуйтесь: один борется за меч, другой за коня, этот за орла, тот за шлем, — все мы бьемся, и друг друга не разумеем. ...Это величайший позор, что мы, люди благородного происхождения, из-за сущей безделицы убиваем друг друга».
Наверное, мы могли бы, пусть и со всеми оговорками, назвать роман Сервантеса своего рода новым Евангелием. Жизнь Дон Кихота пронизана новозаветными заповедями, мы можем увидеть их в его подвигах, пусть даже самых странных на первый взгляд. Он отпускает каторжников со словами: «Пусть каждый сам даст ответ за свои грехи. На небе есть бог, и он неустанно карает зло и награждает добро, а людям порядочным не пристало быть палачами своих ближних, до которых, кстати сказать, им и нужды нет». Разве это не по слову: «Мне отмщение и аз воздам»? Разве не по слову: «Взгляните на птиц небесных: они ни сеют, ни жнут, ни собирают в житницы; и Отец ваш Небесный питает их. Вы не гораздо ли лучше их?» — странствуют наши герои? И, как мы уже говорили, этот роман — испытание и лакмусовая бумажка. Помните евангельское: «не клянись... но да будет слово ваше: да, да; нет, нет; а что сверх этого, то от лукавого»? Как это просто: «да» должно быть «да», а «нет» — «нет», но как тяжело! Поэтому мы обычно говорим «да, но… нет», и по сути получается и «да» — не «да», и «нет» — не «нет»… То есть мы ДА, конечно, за идеалы добра и справедливости, НО, сами понимаете, — время, ситуация, обстоятельства...
А разве роман этот не о широком и узком путях, не о тех, кто «своими глазами смотрят, и не видят; своими ушами слышат, и не разумеют»? В чем же причина этой слепоты и глухоты? Не случайно Дон Кихот многажды раз упоминает о волшебниках, которые своими чарами скрывают истинные лики людей и вещей. А может, и вправду мы очарованы и видим совсем не то, что есть на самом деле? Впрочем, в век так называемых «политтехнологий» и «СМИ» (Платон называл их более поэтически) это не должно нас особо удивлять. Мы околдованы, и беда в том, что не понимаем этого, а Дон Кихот понимал: «Я знаю и стою на том, что я заколдован, и потому совесть моя спокойна, а ведь она язвила бы меня, когда бы я полагал, что я не заколдован, а просто от лени и из трусости не выхожу из клетки и тем самым лишаю защиты многих обездоленных и утесненных…» Знал он и извечную причину этого: «в том-то и заключается действие страха, что он приводит в смятение наши чувства и заставляет нас принимать все предметы не за то, что они есть на самом деле». Нам может показаться странным, каким это образом страх может повлиять на постижение истины. Мы все, конечно же, ищем истину, но вопрос в том, что мы понимаем под нею: математическую формулу или правильный силлогизм? Да, но, возможно, есть и другая истина, гораздо более глубокая и субъективная и потому гораздо более значимая для нас. Это та истина, которую мы чувствуем внутри себя, когда читаем «Дон Кихота», чувствуем ее как слезы на глазах. Но мы заколдованы, и потому, закрыв книгу, все забываем, ибо так безопаснее, ведь жить этим трудно и рискованно. А безумец Дон Кихот помнил, видел, жил…
Великий испанский философ Мигель де Унамуно в своих «Назидательных новеллах» сказал: «В жизни Дон Кихота реальностью являются не ветряные мельницы, а великаны. Мельницы — это нечто феноменальное, кажущееся, а великаны — ноуменальное, вещественное. Только сон есть настоящая жизнь, реальность и творчество. Сама вера, согласно апостолу Павлу, есть осуществление грядущего, а чаяние грядущего и есть сон. И вместе с тем вера — источник реальности, потому что она есть жизнь». Возможно, нам следует более внимательно посмотреть на происходящее вокруг, ведь за выбеленными фасадами нынешних мельниц все так же прячутся непобежденные великаны лжи, насилия, эгоизма… Возможно нам следует решиться и выбрать, во что верить?
Надо сказать, что четыреста лет, прошедших после выхода романа, еще более усугубили эту проблему. Мы узнаем ее в «Идиоте» Достоевского, в «Хохоте» Крамского — незавершенной картине, о которой он упоминает в своей переписке: «Я еще раз ворочусь к Христу… А потом будет он же в терновом венце — в шутовском костюме царя… Нарядили, зовут аристократию — и все, кто есть во дворе, на крыльце, на галереях, заливаются хохотом… Пока мы не всерьез болтаем о добре, о честности, мы со всеми в ладу, попробуйте серьезно проводить христианские идеи в жизнь, посмотрите, какой подымется хохот кругом. Этот хохот всюду меня преследует, куда я ни пойду, всюду я его слышу…»
Печальная констатация. Печален финал романа. В первых своих приключениях и подвигах Дон Кихот сражался, побеждал и бывал повержен врагами, но все же каждый раз это был бой с кем-то. В финале, при возвращении из третьего похода, их с Санчо чуть не затаптывает стадо быков, а потом еще и стадо свиней. Напрасно Дон Кихот вызывает противника на честный бой: ни те, ни другие их даже не замечают, как будто их просто не существует… Не дай нам Бог стать теми, кто не знает Дон Кихота.
Дополнительно:
Одни шествуют по широкому полю надутого честолюбия, другие идут путем низкой и рабьей угодливости, третьи — дорогою лукавого лицемерия, четвертые — стезею истинной веры, я же, ведомый своею звездою, иду узкой тропой странствующего рыцарства, ради которого я презрел житейские блага, но не честь. Я вступался за униженных, выпрямлял кривду, карал дерзость, побеждал великанов и попирал чудовищ. Я влюблен единственно потому, что так странствующим рыцарям положено, но я не из числа влюбленных сластолюбцев, моя любовь — платоническая и непорочная. Я неизменно устремляюсь к благим целям, а именно: всем делать добро и никому не делать зла. Судите же теперь, ваши светлости, высокородные герцог и герцогиня, можно ли обзывать глупцом того, кто так думает, так поступает и так говорит.
То есть я хочу сказать, что не может быть странствующего рыцаря без дамы, ибо влюбленный рыцарь — это столь же обычное и естественное явление, как звездное небо, и я не могу себе представить, чтобы в каком-нибудь романе был выведен странствующий рыцарь, которого сердце оставалось бы незанятым. А если бы даже и существовал такой рыцарь, то его сочли бы не законным, а приблудным сыном рыцарства, проникшим в его твердыню не через врата, но перескочившим через ограду, как тать и разбойник.
— Страх, овладевший тобою, Санчо, ослепляет и оглушает тебя, — заметил Дон Кихот, — в том-то и заключается действие страха, что он приводит в смятение наши чувства и заставляет нас принимать все предметы не за то, что они есть на самом деле.
— Знай, Санчо, что только тот человек возвышается над другими, кто делает больше других. Бури, которые нам пришлось пережить, — это знак того, что скоро настанет тишина и дела наши пойдут на лад. Горе так же недолговечно, как и радость, следственно, когда полоса невзгод тянется слишком долго, это значит, что радость близка.
— Друг Санчо! Да будет тебе известно, что я по воле небес родился в наш железный век, дабы воскресить золотой. Я тот, кому в удел назначены опасности, великие деяния, смелые подвиги. Еще раз повторяю: я тот, кто призван воскресить Рыцарей Круглого Стола, Двенадцать Пэров Франции, Девять Мужей Славы, затмить Платиров, Таблантов, Оливантов, Тирантов, Фебов, Бельянисов и весь сонм славных странствующих рыцарей былых времен, ибо в том веке, в котором суждено жить мне, я совершу столь великие и необыкновенные подвиги, перед коими померкнет все самое блистательное, что было совершено ими.
— …Ему надлежит твердо верить в бога и быть верным своей даме, ему надобно быть чистым в помыслах, благопристойным в речах, великодушным в поступках, смелым в подвигах, выносливым в трудах, сострадательным к обездоленным и, наконец, быть поборником истины, хотя бы это стоило ему жизни. Вот из таких-то больших и малых черт и складывается добрый странствующий рыцарь; теперь вы сами видите, сеньор дон Лоренсо, такая ли уж пустая вещь та наука, которую изучает и которою занимается рыцарь, и можно ли поставить ее рядом с самыми сложными, какие только в средних и высших учебных заведениях преподаются.
Впрочем, я отлично знаю, что нет таких чар, которые могли бы поколебать или же сломить нашу волю, как полагают иные простаки, ибо воля наша свободна, и ни колдовские травы, ни чародейство над нею не властны.
— Живи по правде — вот самая лучшая проповедь, а другого богословия я не знаю, — объявил Санчо.
— По этому поводу много можно было бы сказать, — возразил Дон Кихот. — Одному богу известно, существует Дульсинея на свете или же не существует, вымышлена она или же не вымышлена, — в исследованиях подобного рода нельзя заходить слишком далеко. Я не выдумывал мою госпожу и не создавал ее в своем воображении, однако все же представляю ее себе такою, какою подобает быть сеньоре, обладающей всеми качествами, которые способны удостоить ее всеобщего преклонения, а именно: она — безупречная красавица, величавая, но не надменная, в любви пылкая, но целомудренная, приветливая в силу своей учтивости, учтивая в силу своей благовоспитанности и, наконец, бесподобная в силу своей родовитости, ибо на благородной крови расцветает и произрастает красота, достигающая более высоких степеней совершенства, нежели у низкого происхождения красавиц.
Моя жизнь, Санчо, — это всечасное умирание, а ты, и умирая, все будешь питать свою утробу.
Для меня одного родился Дон Кихот, а я родился для него; ему суждено было действовать, мне — описывать; мы с ним составляем чрезвычайно дружную пару...
Неужели ты не понимаешь, Санчо, что все это способствует ее возвеличению? Да будет тебе известно, что по нашим рыцарским понятиям это великая для дамы честь, когда ей служит не один, а много странствующих рыцарей и когда они мечтают единственно о том, чтобы служить ей ради нее самой, не ожидая иной награды за все свои благие намерения, кроме ее соизволения принять их в число своих рыцарей.
— Подобного рода любовью должно любить господа Бога, — такую я слыхал проповедь, — сказал Санчо, — любить ради него самого, не надеясь на воздаяние и не из страха быть наказанным.