Фауст как голос эпохи
У каждой эпохи свои герои, свои мифологические образы. Они выражают ее дух, ее глубинные проблемы и вопросы, ее искания. Имея древние корни, они каждый раз появляются в новых одеждах, чтобы мы могли понять их и узнать в них самих себя. Один из таких героев — доктор Фауст.
Удивительно, но история чернокнижника, жившего в XVI веке то ли в Праге, где до сих пор показывают его дом, то ли в Гейдельберге, то ли где-то еще, так заинтересовала многих прославленных писателей, среди которых Кристофер Марло, Готхольд Лессинг, Иоганн Гёте, что они посвятили ему едва ли не лучшие свои сочинения. Их Фаусты не похожи друг на друга, да и замысел у каждого свой. Но все же…
Мы поговорим только об одном из этих произведений — о трагедии Гёте, возможно наиболее глубокой и загадочной из всех. И не претендуя на полноту и законченность, попытаемся лишь прикоснуться к магическим образам ее главных героев, чье очарование благодаря Гёте испытали многие поэты, философы, художники.
Гёте писал «Фауста» почти всю жизнь. Это духовная исповедь человека эпохи, к которой все еще принадлежим и мы. В его книге переплелись мотивы античных мифов и ветхозаветные сюжеты, в ней звучат легенды Средневековья, угадываются идеи эпохи Возрождения и мысли античных натурфилософов. Фауст — это Ахилл и Ясон, Адам и Иов, Соломон и Христос, Данте и Леонардо. Но все цельно и органично подчинено одной тайне — Судьбе и Пути Человека. Его бесконечным исканиям, взлетам и падениям, за которыми угадывается одно великое стремление. Вечной трагедии Человека, трагедии человеческой души, распятой между небом и землей. Блужданиям во тьме в поисках света. Это гимн величию Человека и это же — комедия нашей мелочности.
Между Небом и Землей
Итак, доктор Фауст. Маг и чародей, продавший душу дьяволу ради… В самом деле, ради чего? Может, ради богатств и наслаждений, ради власти и удовлетворения непомерных амбиций? В средневековых легендах — именно ради этого, но у Гёте все иначе... Однако начнем по порядку.
Историю доктора Фауста предваряют два пролога, один «в театре», то есть на земле, второй — «на небесах». Это уже задает определенную двойственность всему повествованию. Да и сами прологи содержат в себе глубокую двойственность.
Первый, театральный, можно было бы посчитать удачным сценическим ходом. Но возможно, Гёте имел в виду нечто большее. Возможно, это тот театр, в котором участвуем все мы, та мировая сцена, на которой разыгрывается наша человеческая драма.
Поэт и комик спорят о том, что нужно зрителю: возвышающая душу поэзия или что-нибудь «попонятнее», вечное или сиюминутное. Вопрос остается открытым, но в споре ставит точку директор театра, задавая тем самым масштаб действия:
Весь мир на сцену поместите,
Людей и тварей пышный ряд —
И через землю с неба в ад
Вы мерной поступью пройдите!
В «Прологе на небесах», очень похожем на начало библейской Книги Иова, действуют персонажи, подобные уже упомянутым. Это архангелы, славящие Бога и красоту Его Творения, и Мефистофель, сетующий на худые земные дела. Двойственность Неба и Земли. И есть третье, что объединяет две эти противоположности: Бог, объемлющий небесное и земное.
Но что же беспокоит Мефистофеля?
Мне нечего сказать о солнцах и мирах:
Я вижу лишь одни мученья человека.
Смешной божок земли, всегда, во всех веках
Чудак такой же он, как был в начале века!
Ему немножко лучше бы жилось,
Когда б ему владеть не довелось
Тем отблеском божественного света,
Что разумом зовет он: свойство это
Он на одно лишь смог употребить —
Чтоб из скотов скотиной быть!
Характеристика не из лестных. Грубовато, наверное, но по существу и очень современно. Впрочем, намного раньше Августин Блаженный в своей «Исповеди» написал: «Если бы Адам не отпал от Тебя, не излился бы из его чрева этот морской рассол, род человеческий, предельно любопытный, неистово надменный, неустойчиво шаткий…»
«Боже, и это он про нас?» — спросит кто-то. «Да», — кивнет устало Боже...
Этим определением обозначена одна сторона трагедии. Но все же Бог вступается за человека и приводит в пример Фауста, говоря о нем как о своем рабе. Это очень важно. Тем самым Бог утверждает, что не покинул Фауста (можем предположить, что и нас в его лице), хотя его и называют безбожником, что все, что он делает: все его метания и искания, о которых сетует Мефистофель, — это часть божественного промысла:
Господь.
Он мой раб.
Мефистофель.
Но не такой, как все; он служит по-иному;
Ни пить, ни есть не хочет по-земному;
Как сумасшедший, он рассудком слаб,
Что чувствует и сам среди сомнений;
Всегда в свои мечтанья погружен,
То с неба лучших звезд желает он,
То на земле — всех высших наслаждений,
И в нем ничто — ни близкое, ни даль —
Не может утолить грызущую печаль.
Господь.
Пока еще умом во мраке он блуждает,
Но истины лучом он будет озарен;
Сажая деревцо, садовник уже знает,
Какой цветок и плод с него получит он.
Мы увидим далее, что Мефистофель, предлагая свои услуги Фаусту, действует с благословения Господа. Известная фраза, которой он представляется Фаусту и которую взял эпиграфом к своему роману Михаил Булгаков, приобретает весьма глубокий смысл:
Часть вечной силы я,
Всегда желавшей зла, творившей лишь благое.
Итак, приключение начинается, и, хотя судьба ничего о том не ведающего Фауста уже предрешена Господом, нашему доктору еще предстоит прожить ее, возможно, так же, как проживаем свою судьбу и мы…
Я отрицаю все —
и в этом суть моя
В Мефистофеле, опираясь на средневековые легенды, мы поначалу без труда узнаем «классического черта». Впрочем, он и сам представляется племянником известной змеи. Дух Отрицания, так рекомендуется он Фаусту:
Я отрицаю все — и в этом суть моя…
Короче, все, что злом ваш брат зовет, —
Стремленье разрушать, дела и мысли злые,
Вот это все — моя стихия.
Как и вся средневековая дьявольская братия, Мефистофель хром — верная примета черта. Все ясно: добро и зло, вечная борьба… Но не так все просто у Гёте. Во второй части «Фауста» античный сфинкс, встречаясь с Мефистофелем, дает ему такую характеристику:
…Ты — парадокс сплошной.
Ты это то, в чем с силою одной
Нуждаются и праведный и грешный:
Один, чтоб злу всегда сопротивляться,
Другой, чтоб злу всецело подпадать.
Дух сомнения и неверия, он вовсе не выступает против Бога, скорее, помогает ему, испытывая человека на прочность (это сближает Фауста с многострадальным Иовом): насколько крепка вера, а значит, и связь человека с Богом? Насколько мы готовы следовать на практике своим идеям, принципам, когда наш рассудок, взяв себе в союзники наши страхи и привычки, нашептывает нам о бессмысленности любых усилий, любых духовных стремлений и призывает жить лишь земными желаниями? Но возможно, будучи подчиненным более глубокому — вере, обитающей в сердце, он дает способность познавать мир и эффективно воплощать наши мечты.
Ах, две души живут
в больной груди моей
А что же наш доктор? Мы уже слышали, что думает о нем Мефистофель. А вот что говорит он сам:
Я философию постиг,
Я стал юристом, стал врачом...
Увы! с усердьем и трудом
И в богословье я проник, —
И не умней я стал в конце концов,
Чем прежде был... Глупец я из глупцов!
С этих слов начинается повествование. Этим воплем начинается трагедия Фауста — человека, разочаровавшегося в том, чего он достиг, разочаровавшегося в самом себе и в мире, человека ищущего и не находящего, вопрошающего и не слышащего ответа…
Но чего хочет Фауст? К чему стремится? Обладать еще большими знаниями? Скорее, он хочет совсем иного. Он разочаровывается в книжной науке, неспособной дать удовлетворение его душе (в этом смысле противоположность Фауста — его ученик Вагнер, упивающийся книжной премудростью). Он обращается к магии и созерцает знак Микрокосма, в котором открывается внутренняя, сокровенная жизнь Природы, но созерцание не способно удовлетворить его: Фауст хочет соединиться с этой жизнью и жить ею, но не может этого сделать.
Его душа двойственна, подобно душе античного героя, сочетающей в себе земное и небесное, героя, который, живя на Земле, должен заслужить Небо:
Ах, две души живут в больной груди моей,
Друг другу чуждые, — и жаждут разделенья!
Из них одной мила земля —
И здесь ей любо, в этом мире,
Другой — небесные поля,
Где тени предков там, в эфире.
Эти слова Фауста задают исходную точку пути человека к божественному. В начале его — человек, в котором борются ангельское и мефистофельское, в конце — Божество, объемлющее и соединяющее все противоположности, живой Микрокосм — целостность, гармония внутренняя и внешняя, к которой стремится Фауст. Но сейчас душа его разрывается между высочайшими стремлениями, равняющими человека с Божеством, и осознанием собственного ничтожества, собственного несовершенства и тщеты всех стремлений и усилий.
Не так ли бывает и с нами? Не то ли подчас чувствуем и мы? Не узнаем ли мы себя в этих словах Фауста:
Увы, лишь дух парит, от тела отрешась, —
Нельзя нам воспарить телесными крылами!
Но подавить нельзя подчас
В душе врожденное стремленье —
Стремленье ввысь, когда до нас
Вдруг долетает жаворонка пенье…
И разве, вернувшись с этих духовных высот и глядя на текущую вокруг, как прежде, жизнь, мы не чувствуем разочарования и пустоты обыденности? Если да, то Фауст живет и в нас. И так же как его душа, наши души, прикованные к миру чувственному, миру материальному, обыденному, стремятся к неизвестному и еще не познанному. И до боли знакомы слова Фауста:
К высокому, прекрасному стремиться
Житейские дела мешают нам,
И если благ земных нам удалось добиться,
То блага высшие относим мы к мечтам…
Забота тайная тяжелою тоской
Нам сердце тяготит, и мучит нас кручиной,
И сокрушает нам и счастье и покой,
Являясь каждый день под новою личиной.
Нам страшно за семью, нам жаль детей, жены;
Пожара, яда мы страшимся в высшей мере;
Пред тем, что не грозит, дрожать обречены;
Еще не потеряв, мы плачем о потере…
Приближаясь к кульминации кризиса, внутреннего противоречия, Фауст говорит о пустоте мира, в котором не может найти себя. В обыденности он видит лишь игру, неспособную его увлечь. Богатство, любовь, власть — все это слишком мало и ничтожно для его стремлений. Но тогда что же может их удовлетворить?
Тот бог, который жив в груди моей,
Всю глубину ее волнует:
Он правит силами, таящимися в ней,
Но силам выхода наружу не дарует.
Это один из главных вопросов Фауста и, возможно, многих из нас. Да, все мы можем жить — да и живем — в этом мире, с ним нас связывает множество наших желаний, потребностей, страхов. Мы едим, пьем, работаем или учимся… Возможно даже, что это нам нравится. Однако в чем мы найдем подлинное удовлетворение, что даст нам ощущение полноты жизни? Не самые ли глубинные наши стремления и мечты? Не их ли воплощение? И если мы не находим им возможности осуществиться, то что же нам делать с ними и что нам делать с собой? Так начинается новая жизнь Фауста:
Но больше всех тебя отныне,
Терпенье пошлое, кляну!
Вспоминается известное: «Знаю твои дела; ты ни холоден, ни горяч: о, если бы ты был холоден или горяч!»
Я слышу весть,
но не имею веры!
Но речь идет не только о знании и о желаниях. Фауст знает, он более глубок, чем многие, странно, что это не спасает его от разочарования. Более того, несмотря на свою искушенность, он доходит до порога смерти, он уже поднимает бокал с ядом, чтобы убить себя самого, тем самым отрицая жизнь, — жест уже поистине мефистофельский. Но что спасает его? Звук пасхального колокола воскрешает в нем далекие воспоминания о том, что он утратил на своем пути.
О нет! Не сделаю я рокового шага:
Воспоминанием все муки смягчены!
О звуки дивные, плывите надо мною!
Я слезы лью, мирюсь я с жизнию земною!
Он возвращается к жизни под «хор учеников», выводящий трагедию Фауста из плоскости переживаний одной личности в сферу общечеловеческую, глобальную:
Здесь мы томимся все
В тяжкой борьбе!
Сердцем стремимся все,
Боже, к тебе!
И так же как хор воспевает Христово Воскресение, в финале трагедии будет воспето воскресение Фауста, умершего на земле и вознесшегося на Небо. Но это будет в финале. А сейчас трагедия Фауста в безверии. Он знает, но ему не хватает веры. Может быть, той самой, которой обладает при всей ее наивности его возлюбленная Гретхен. Неслучайно она так легко и естественно угадывает природу Мефистофеля.
Это еще одна ключевая двойственность трагедии — двойственность ума и сердца. Нет, Фауст вовсе не «безбожник», не «чернокнижник», не «атеист эпохи Просвещения», вопрос веры в Бога для него очень и очень серьезен:
Назвать Его кто смеет откровенно?
Кто исповедать может дерзновенно:
Я верую в Него?
Кто с полным чувством убежденья
Не побоится утвержденья:
Не верую в Него?
Но может быть, его вера слишком абстрактна и ей не хватает жизненности, той естественной силы, которая может родиться только в сердце, где две наши души соединяются в одно целое:
А я — я слышу весть, но не имею веры!
Меня ли воскресить? Могу ли верить я?
А чудо — веры есть любимое дитя!
Стремиться в мир небес, откуда весть
нисходит,
Не смею я; туда пути мне нет...
Так ради чего заключает пари Фауст с Мефистофелем? Не ради благ земных: они не нужны Фаусту, он слишком хорошо понимает их цену:
Плоды, гниющие в тот миг, когда их рвут,
И дерево в цвету на несколько минут!
Он ищет гораздо большего, чем удовлетворение сиюминутных страстей и желаний. Разочаровавшись в пути знания, он хочет действовать, он жаждет «припасть к сосцам природы», жаждет погрузиться в жизнь, слиться с нею:
Не радостей я жду, — прошу тебя понять!
Я брошусь в вихрь мучительной отрады,
Влюбленной злобы, сладостной досады;
Мой дух, от жажды знанья исцелен,
Откроется всем горестям отныне:
Что человечеству дано в его судьбине,
Все испытать, изведать должен он!
И в этом поиске опыта Фаусту помогает его «беспокойный спутник» Мефистофель. Ведьминым зельем будит он в нашем герое силы и стремления, своего рода энтузиазм, своими чарами придавая предметам этого мира иллюзию ценности. И суть их пари такова: Фауст клянется, что ничто в этом земном мире не сможет дать ему такого чувства полноты, такого счастья, что он захотел бы остановить это «прекрасное мгновение», продлить его как можно дольше. Ибо для него это означает рабство, пленение земным, преходящим. Он клянется, но в загадочном финале своего земного пути нарушает клятву.
Чья жизнь в стремлениях прошла
И может быть, самая большая трагедия Фауста в том, что он так и не обрел веры в стремлении к «миру небес». Он крепко стоит на ногах, армия лемуров (возможно, символ нашего физического тела) трудится над воплощением его проекта. Да, наверное, очень нужного, но… очень земного:
Достаточно познал я этот свет,
А в мир другой для нас дороги нет.
Слепец, кто гордо носится с мечтами,
Кто ищет равных нам за облаками!
Да, он уже не вопрошает, как в начале своего пути, о смысле мечтаний. Он больше не вызывает духов. Возможно, поэтому та самая «тайная забота», которую он когда-то проклял, является к нему и ослепляет его. И слепцом оказывается он сам и уже не видит и не понимает реального значения того, что происходит, слыша в стуке лопат своих гробовщиков шум великого строительства…
И все же (всем чертям назло, в прямом смысле этого слова) в нем «все ярче свет горит», он оправдан Богом, его душу забирают ангелы. Мефистофель остается ни с чем. Сбывается предсказанное Господом в прологе. И великим торжественным гимном, подводящим черту земной жизни Фауста, звучат последние слова трагедии в исполнении «мистического хора»:
Все быстротечное —
Символ, сравненье.
Цель бесконечная
Здесь — в достиженье.
Здесь — заповеданность
Истины всей.
Вечная женственность
Тянет нас к ней.
Фауст спасен, ведь жизнь его «прошла в стремлениях», поет хор ангелов, вознося его душу на небеса, ведь за него «самой любви ходатайство не стынет». Душа Гретхен становится его проводником в высшие сферы. Там они соединяются, там продолжается их путешествие. Не к этому ли в действительности стремился Фауст, сам того не понимая?
Книга закончилась, остался вопрос: к чему стремимся мы в этом мире, где все лишь «сны о чем-то главном»?.. Может быть, нам удастся поверить больше и глубже, чем удалось Фаусту? Может быть, вера пробудит наши сердца и соединит жажду далеких горизонтов и ощущение ценности каждого мгновения нашей жизни с ее страданиями и радостями? Свяжет высокие мечты и жизнь, дав и тем и другой смысл?
Цитаты из трагедии И. В. Гёте «Фауст» приводятся в переводах Н. Холодковского и Б. Пастернака.