К. Мазер. Павел Воинович Нащокин. 1839

После гибели Пушкина многие поспешили объявить себя его друзьями. Минутная встреча на балу или в аристократическом салоне казалась для этого достаточным поводом. Подлинные же спутники и соучастники жизни Александра Сергеевича часто оставались в тени. Одного из них спустя 15 лет после трагических событий обнаружил в Москве молодой пушкинист Бартенев. Звали забытого всеми свидетеля пушкинских дней Павел Воинович Нащокин.

«Нащокин занят делами, а дом его такая бестолочь и ералаш, что голова кругом идет. С утра до вечера у него разные народы: игроки, отставные гусары, студенты, стряпчие, цыганы, шпионы, особенно заимодавцы. Всем вольный вход; всем до него нужда; всякий кричит, курит трубку, обедает, поет, пляшет; угла нет свободного — что делать?» — так живописует Пушкин своей жене Наталье Николаевне бытие друга.

Странная это была дружба... Пушкин на два года старше приятеля и в созвездии самого блистательного лицейского выпуска — звезда первой величины. Нащокин, обучаясь в пансионе рангом ниже, все при том же Царскосельском лицее, даже курса окончить не смог. Впереди Пушкина ждали литературные победы, преданные поклонники, высочайшие покровители, а Нащокина — скромная военная служба (и та не бог весть что: в отставку ушел в чине поручика). Их переписка также не может не удивлять: легкий и, как всегда, изящный слог Пушкина — и искренние, но неуклюжие послания Нащокина, пунктуация и орфография которых может довести до сердечного приступа любого словесника. «Сделай милость, ошибок не поправляй — их много — и меня это будет конфузить», — просит он Александра Сергеевича.

Список различий их судеб и характеров можно продолжать бесконечно, раз за разом убеждая себя и других в принципиальной невозможности подобных отношений. Но, слава Богу, настоящая дружба строится по другим законам. Она не заглядывает в аттестат, не интересуется чинами, не зависит от расстановки запятых; она живет иным — чутким сердцем, щедрой душой, готовностью откликнуться словом и поступком на любой зов. В противном случае у Пушкина никогда бы не было друга Нащокина, их пути бы попросту не пересеклись.

Нащокин был человеком веселым, расточительным, азартным, легко давал взаймы, забывая требовать уплаты долга, привечал бездомных и неустроенных, примирял ссорившихся, делился последним, что имел. Он то сказочно богател, выиграв в карты или получив нежданное наследство, и тогда закатывал друзьям лукулловы пиры, вспоминая которые другой его верный товарищ Гоголь в очередной раз просил: «Ради бога, не обкармливайте, дабы после обеда мы были хоть сколько-нибудь похожи на двуногих»; то, вконец разорившись, уповал лишь на провидение да на помощь друзей, коих оказывалось у него в трудную минуту немало. «Только на одной Руси можно было существовать таким образом, — писал Гоголь в «Мертвых душах», явно копируя своего литературного героя с Павла Воиновича. — Не имея ничего, он угощал и хлебосольничал, и даже оказывал покровительство».

К. Е. Севастьянов. П. В. Нащокин и А. С. Пушкин у Нащокинского домика

Бывая в Москве, Пушкин всегда останавливался у «Войныча». Он радовался, как ребенок, когда ямщики безошибочно находили дорогу к дому его друга, хотя тот частенько менял квартиры. А здесь уже ждала его тихая домашняя жизнь, которую так ценил поэт: диван, трубка и бесконечные разговоры. А когда наставал час разлуки, то оставалась надежда, что ненадолго, стоит чуть-чуть переждать, и снова «мимоездом увидимся и наговоримся досыта». Но пролетали недели, месяцы, а долгожданной встречи все не было, и приходилось лишь мечтать: «Когда бы нам с тобой увидеться! много бы я тебе наговорил; много скопилось для меня в этот год такого, о чем не худо бы потолковать у тебя на диване, с трубкой в зубах...»

Зато в их распоряжении всегда оставались письма — добрые, теплые, искренние, написанные как есть, от души (Пушкин запрещал Нащокину писать черновики), и, конечно же, полные юмора. В этом искусстве друзья стоили друг друга. «Скажи Нащокину, чтоб он непременно был жив, — передавал Пушкин привет своему другу через их общего знакомого, — во-первых, потому что мне должен; 2) потому, что я надеюсь быть ему должен, 3) что если он умрет, не с кем мне будет в Москве молвить слова живого, т. е. умного и дружеского». Нащокин тоже в долгу не оставался и за острым словом в карман не лез: «Как жаль, что я тебе пишу — наговорил бы я тебе много забавного, — между прочих был приезжий из провинции, который сказывал, что твои стихи не в моде, — а читают нового поэта, и кого бы ты думал, опять задача, — его зовут — Евгений Онегин».

Особенно сблизились друзья в год перед свадьбой поэта: Пушкин просил совета у более опытного Нащокина, устраивал через него свои денежные дела, а в конце концов и под венец пошел во фраке Павла Воиновича, из экономии, чтобы не тратиться, благо были с ним одного роста. Говорят, что и хоронили поэта в том же одеянии.

«Память Пушкина мне дорога не по знаменитости его в литературном мире, а по тесной дружбе, которая нас связывала», — в конце жизни признавался Нащокин Погодину, и не кривил душой. После фальши и парадности великосветского Петербурга с его интриганами и завистниками, после финансовых неурядиц и жесткого пресса цензуры Пушкин, приезжая в Москву, отдыхал душой в обществе милого его сердцу Нащокина. Здесь он бывал по-настоящему счастлив, ценя каждую встречу, каждую минуту разговора: «Говорят, что несчастье хорошая школа: может быть. Но счастье есть лучший университет. Оно довершает воспитание души, способной к доброму и прекрасному, какова твоя, мой друг...»

Разговаривали много, в том числе и о литературе. Именно Нащокин подсказал Пушкину сюжет «Дубровского», а одно из приключений бурной молодости Войныча легло в основу «Домика в Коломне». Кроме того, с Нащокина, как полагают, Пушкин писал своего «Русского Пелама», герой которого за внешним обликом франта, повесы и гуляки скрывает тонкую натуру и богатый внутренний мир. Не оставлял Пушкин и обычно тщетных попыток пристрастить друга к литературному творчеству, заставлял его писать «мемории» из своей жизни, которые сам брался обрабатывать. Получилось мало, несовершенно, но очень трогательно.

Под обаяние щедрой натуры Павла Воиновича попал не только Пушкин, но и молодая жена поэта. Среди всех приятелей и знакомых мужа Наталья Николаевна безошибочно выделила Нащокина и не упускала случая передать в письме свои искренние приветы и поцелуи другу семьи. Женское сердце не обманешь... А Войныч собирался оставить Пушкиной в наследство свое самое дорогое сокровище — кукольный домик, макет двухэтажного дворянского особняка, известный сегодня под именем своего владельца как «Домик Нащокина». Это поистине удивительный памятник эпохи! Со свойственной ему широтой Нащокин заказывал предметы интерьера для домика у лучших российских и европейских мастеров. Точность деталей дворянского жилища поражала: раздвижной стол на шестьдесят персон, фарфоровая посуда, скатерти, салфетки, бильярд и даже маленький рояль, на котором можно было играть, нажимая на клавиши тоненькой палочкой. Всего более шестисот предметов дворянского быта. Пушкин, видевший это чудо, писал жене из Москвы: «Домик Нащокина доведен до совершенства — недостает только живых человечков».

Что это, очередное чудачество русского барина? Вряд ли, скорее всего идея домика пришла Нащокину в тяжелые часы разлуки, в один из тех моментов, о котором он говорит в письме: «Ты не можешь себе представить, какое худое влияние произвел твой отъезд: некого ждать, не к кому идти.» У биографов даже родилась красивая легенда, что Нащокин строил домик, чтобы тем самым навсегда запечатлеть образ друга, сохранить память о тех комнатах, где жил Пушкин, и тех вещах, которых касалась его рука. В этом кукольном мире нет тревог и забот, ему неведомы болезни, старость и смерть, этот мир не знает разлук, а царит здесь вечная любовь, радость и счастье. Как хотелось Нащокину укрыть, спрятать дорогого сердцу друга от всех бед и треволнений этого мира в своем маленьком игрушечном царстве! Словно чувствовал Павел Воинович недоброе — при последней встрече вручил Пушкину кольцо с бирюзой, которое якобы от насильственной смерти оберегает...

Н. Подключников. Семья Нащокиных. 1839

Не стала Наталья Николаевна наследницей домика — заложил его Нащокин в очередные «черные» времена. Не спасло подаренное кольцо русского поэта — не оказалось его у Пушкина при себе, по свидетельству секундантов, на дуэли.

Вечером трагического дня было у Павла Воиновича видение: почудилось ему, что слышит шаги друга и знакомый голос. Вскочил, выбежал навстречу — никого. Опросил прислугу и вдруг понял: приключилось с Пушкиным что-то дурное! «Павел Воинович, так много тревожившийся последние дни, получивший роковое известие, слег в постель и несколько дней провел в горячке, в бреду. Я тоже едва стояла на ногах. День и ночь у нас не гасили огни», — вспоминала жена Нащокина. Долго не мог простить Нащокин тех, кто был рядом с поэтом и не вмешался, не остановил, не отвел беду. Н. И. Куликов, навестивший в дни траура безутешного Нащокина, вспоминал, как метался тот из стороны в сторону, не находя себе места. «Если бы я в то время жил там, — говорил Нащокин, — он не наделал бы таких глупостей. Я бы не допустил их дуэли, я бы и Дантеса, и мерзавца отца его заставил бы уважать такого поэта, поклоняться ему и извиниться перед ним».

Не стало друга, некого встречать с распростертыми объятиями в передней, некому, как прежде, написать в письме с тоской и надеждой: «авось опять приедешь в Москву и отогреешь». Остались лишь воспоминания, пачка зачитанных до дыр писем и быстро редеющий круг людей, тонкой нитью связывающий с бесценным прошлым... Но в этой печали, как ни странно, особенно ясно начинаешь сознавать, насколько счастливы те, кто, подобно Пушкину и Нащокину, бывают отмечены великим даром судьбы — настоящей дружбой.

You have no rights to post comments