Елена Алексеевна Литвина — доктор медицинских наук, профессор, бывшая заведующая отделением сочетанной травмы I Градской б-цы г. Москвы; ныне работает в 67-й ГКБ. Ученица Соломона Григорьевича Гиршина, Исаака Зиновьевича Шмидта, Владимира Васильевича Кузьменко, стоявших у истоков современной неотложной травматологии в России. Доктор Литвина всю жизнь стремится узнать, что в ее профессии есть главное и что ставит больного на ноги.
 |
| Елена Алексеевна Литвина |
Е.Б.: Елена Алексеевна, последний раз мы беседовали с Вами почти 10 лет назад. Что-то изменилось за это время?
Е.Л.: Изменились люди, время, менталитет, в каком-то смысле страна… И как мы будем жить дальше, зависит от того, насколько здоровыми будут люди, каждый человек, не хочу говорить «общество». Если люди здоровы и счастливы, то и общество будет таким же. Изменилось отношение к медицине. Я думаю, что псевдонаучные передачи, которые рассказывают, что нужно съесть и какую таблетку выпить, от пропаганды здоровья достаточно далеки.
Изменилось отношение к врачам: оно сегодня как к обслуживающему персоналу, причем обслуживающему не только больных, но и различную технику, обеспечивающую какое-то обследование. Как орудийный расчет: навел, выстрелил, попал — не попал. Поправил немножко, еще раз выстрелил. Но все может быть значительно проще: как с воробьем, который запутался в силках, и которого просто надо освободить. В нашей специальности меньше всего нужна «великомудрая» аппаратура. Половина болезни в травматологии лечится знанием — куда и как привинтить «железку», а вторая половина – словами.
За последние десять лет травматология стала принципиально другой по своим возможностям: излечивание в более короткие сроки, но при помощи знаний, технологий, умения. Нам нужны металлоконструкции, которыми пользуются во всем мире. Технологии эти постоянно разрабатываются, и если ими в достаточном количестве обеспечить наши больницы, то проблема здоровья травматологических больных будет сокращена примерно наполовину: меньше осложнений, быстрее реабилитация.
Вторая половина проблемы, как я говорила, связана с тем, что с людьми перестали разговаривать. Травма — это всегда незапланированно. И важно просто говорить с человеком о том, что жизнь не закончилась, что мы можем помочь и что для этого надо сделать. Говорить с родственниками, чтобы они поняли и не жалели времени на поддержку своих родных. А мне, к сожалению, вместо таких разговоров приходится долго всем объяснять, почему надо приобрести то или иное «железо», и почему у нас его нет. Травматологическим больным часто нужна помощь психологов, и не важно, что пострадал только один человек, а не сотни, как у нас было во время «Норд Оста» или взрыва в метро. У меня недавно лежала женщина, у которой в аварии погиб ребенок. Для человека это трагедия. Как больным выходить из этих ситуаций? Как получится?
Е.Б.: Елена Алексеевна, так в чем же Ваша сильная сторона, Ваш метод? Имеется в виду «метод» как правильный путь, если перевести это слово с греческого языка. От вас люди уходят на «своих ногах».
Е.Л.: Метод очень прост — относиться к человеку как к человеку. Наш путь не все считают правильным. Сейчас в некоторых лечебных учреждениях такая тенденция: не надо с людьми много разговаривать, тем более с неимущими. Такие мало интересны больнице. Нужны больные, на которых можно зарабатывать деньги. И я не питаю сейчас такого «прекраснодушия», которое было еще десять лет назад. Жизнь изменилась. Но метод остался. Метод — быть самим «человеками» и вырастить себе смену. Метод — это иметь свое мнение и уметь его отстаивать, хотя это не всем нравится.
Вот у меня была старшая медсестра, которая могла показать и как инъекцию сделать, и как помыть больного, и как реанимацию провести. Сама все умела и с других имела право требовать. Вот что такое старшая медсестра. В последний год работы в 1-й Градской у меня в отделении был старший медбрат — чудный парень, классный менеджер. Ему самому еще учиться и учиться, и он, может быть, и хочет, и стремится, но завален различной бумажной работой настолько, что больше ни на что другое у него времени не хватает. Вот и получается, что время другое, требования другие, люди другие, а больные по-прежнему нуждаются во внимании и терпении.
Я в последнее время живу под впечатлением книги Бернарда Лауна (кардиолога, лауреата Нобелевской премии) «Дети Гиппократа XXI века». Автор пишет о том, кто такой пациент и кто такой врач. Пишет о проблеме современной медицины: о том, что пациент стал для врача объектом бизнеса, стал исполнителем его назначений. А то, что это человек, тем более страдающий человек (иначе бы не пришел к врачу), — это очень мешает. В книге, конечно, описываются кардиологические тонкости, но она не только об этом. Она об этике. Книга о «человеках», одни из которых пациенты, другие — врачи. И об учителях, и об отношении к окружающим, и о том, что такое хорошо и что такое плохо. И что такое смерть, и как к этому готовиться заранее, и как к этому относиться… Может, возраст уже пришел… Или книга пришла, когда это стало важным.
Возвращаясь к вопросу о том, в чем же наш метод, я бы ответила так: мы не лечим кость или рану, мы лечим в первую очередь человека, у которого есть и первое, и второе, и третье. И мы лечим всех, а не только тех, кто нам симпатичен, поэтому надо находить способ общения с любым. Это не значит, что с каждым надо теперь дружить всю оставшуюся жизнь, хотя с некоторыми, наверное, и можно.
Е.Б.: Это в духе российской медицинской традиции. Например, у Ивана Александровича Ильина (известного русского философа) был семейный доктор, который сталкивался с тем, что если пациент ему был противен, он не мог ему помочь.
Е.Л.: Бернард Лаун пишет примерно о том же. Он говорит, что есть даже магия прикосновения к больному. И если вы жмете человеку руку, то уже устанавливается контакт, и это касание пациента очень важно.
Е.Б.: Но мы разные, и любить всех невозможно. Как тогда помочь?
Е.Л.: Давайте скажем по-другому: «надо любить», и поставим на этом точку. Что любить? Пациента, сотрудников, специальность. Как бы ты ни относился к человеку, ты должен ему помочь и вылечить. Люби свое дело и сделай его хорошо, абстрагируйся от личности. Да, это не просто, этому надо научиться.
В нашей специальности есть еще одна опасность — это увлеченность «собиранием конструктора» (это и аппарат Илизарова, и гораздо более сложные вещи). А в последнее время еще прибавилось много новых и очень симпатичных методик, и может оказаться, что врач не человека лечит, а собирает этот конструктор (косточки). И любит это дело, и у него блестяще получается. И ему не так важно, к «чему» этот конструктор прикреплен.
Е.Б.: А человек, которого собирают «как конструктор», он страдает от этого?
Е.Л.: Как же он может не страдать, если лечат не его, а его части тела! У меня была собака, которая болела с младенчества. Когда ей было пять лет, мы возили ее на химиотерапию. Оперировал собаку врач, которого интересовал как раз «конструктор». Я к тому времени давно сама была врачом и кое в чем разбиралась. А вот потом собакой занимался химиотерапевт. Лечение это было долгим. Мы привозили ее в клинику, моя мама целый день была там с собакой. Я наблюдала, как врач-химиотерапевт относится к живому существу. Не запомнить этого нельзя. К людям бы так относиться!
В предисловии к своей книге Бернард Лаун упоминает о трогательном обращении одного известного американского эссеиста к своему врачу перед смертью: «Я не требовал от своего врача уделять мне много времени. Просто хотел, чтобы мы вместе хотя бы минут пять побеседовали о моей болезни, чтобы он хоть раз по-настоящему пообщался со мной, связал себя со мной на короткое мгновение, увидел бы мою душу, а не только мое больное тело, ведь каждый человек болеет по-своему… Подобно тому, как он изучал мои анализы крови и сканировал мои кости, я хотел бы, чтобы он сканировал меня целиком и нашел не только мою предстательную железу, но и мою душу. Без этого я не человек, а просто болезнь».
Е.Б.: Елена Алексеевна, как же вернуться к традиции? К традиционным отношениям между врачом и пациентом?
Е.Л.: Во-первых, надо говорить людям правду, не обманывать, что в больницах все есть. Во-вторых, надо сделать так, чтобы и врач тоже был защищен. Сегодня к врачу в больнице предъявляются невыполнимые требования, а это портит людей. Например, пусть у одного врача будет десять больных, а не двадцать. И тогда он сможет зайти к каждому три раза на день и все расспросить. Пусть у врача будет достойная зарплата, чтобы он не думал, отблагодарит или нет больной, когда поправится. Нам нужно и пациентам объяснять, что врач — это человек, он может ошибиться, даже будучи хорошим доктором. И, конечно, надо повышать требования, начиная с институтов. Я своим студентам объясняю, что стать врачом — это осознанный выбор. Мне лично очень везло с ординаторами и интернами. Ко мне приходили очень хорошие ребята.
Е.Б.: Елена Алексеевна, чему вы учите своих учеников?
Е.Л.: Мало я их учу. Нужно больше разговаривать, показывать, объяснять, больше общаться. А времени и сил не хватает, и я очень об этом сожалею.
Е.Б.: Во времена семейных врачей было такое понятие, как братство. Врачи были близки по духу.
Е.Л.: Коллегиальность. Еще двадцать лет назад мои учителя меня учили, что коллег нельзя ругать: ведь что-то может не получиться. Обычно мои учителя говорили: «Я бы сделал по-другому» или «Мне кажется…». Я помню один день в моей жизни. Один из моих учителей, Исаак Зиновьевич Шмидт, показывал студентам, как накладывать гипс пациенту-доктору, и учил, что к своему коллеге нужно относиться хорошо. Ко всем людям — хорошо, но к коллеге — чуть внимательнее. Сейчас с этим очень тяжело. Либо это проблема воспитания, либо все те же деньги. Предположим, пациент идет на консультацию в другое учреждение. А там его встречает другой врач: «Кто же это Вас так… оперировал?!» Но ты никогда не знаешь, почему так сделано и почему так произошло. В традиции у моих учителей также было советоваться и обсуждать и понимать, что ты все равно всего не знаешь. Обязательно найдется кто-то, кто знает лучше тебя, и не обязательно, что этот человек будет старше тебя. Иногда мои студенты предлагают интересные решения.
Е.Б.: Человеческий организм — это что-то совершенное, и мы не знаем до конца, как он работает. Есть ли в Вашей профессии дух творчества?
Е.Л.: Я травматолог. Никогда не бывает одинаковых травм. Все по-разному у каждого человека. Даже если травмы как две капли воды похожи, все равно все индивидуально. И ты не знаешь, что на самом деле будет в следующий момент. Творчество — оно и в том, чтобы найти правильное решение для каждого человека.
Комментарии
Вишневская Ю.Е.
Мне было почти двадцать лет... Только двадцать, когда смерть оказалась рядом, вплотную. Я уже не могла взять стакан воды с тумбочки, я уже временами могла дышать только через кислородные трубки. И боль не проходила; уже две недели лежу только на спине, а ноги исколоты 110-ю инъекциями пенициллина. Но говорят, мне сказочно повезло: "шабер" (самодельная заточка бандита) прошёл в 2 см ниже сердца и в 2 см над почкой, только пропоров лёгкое. Но начался сепсис. Профессор кафедры военно-полевой хирургии ВМА Беркутов едко заметил: "не протёр спиптиком шабер, каналья" (ох, как ругал он меня, шальную девчонку, не снявшую часы по бандитскому приказу!).
С профессором приходили группы студентов Военно-медицинской Академии. Смотрели, как на экспонат, слушали и уходили... И только один вдруг остался, присел рядом, взял за руку. Мы не сказали друг другу и двух слов, только именами обменялись. Но потом, когда мне становилось совсем невмоготу, я просила проходящую мимо вечно озабоченную и такую чужую медсестру: "позовите Володю". И любая из них находила время найти его, московского интерна, тоже всегда занятого по горло. И он всегда сразу приходил и брал меня за руку. Мы не говорили ни слова, т.к. мне дышать становилось легче и я сразу засыпала. Он, словно дельфин, подталкивал меня "к воздуху", "Держала на плаву" его тёплая, сильная добрая рука. Но вот однажды над моей головой прозвучал приговор профессора Беркутова: "если через день-два мы не собьём температуру,, придётся оперировать".
А я, лёжа в онкологической реанимации, уже знала многое, уже видела смерть глаза в глаза, когда увозят на операцию бодро улыбающуюся больную, а привозят полутруп. И какие нужны силы, чтобы выбраться потом! А у меня их и так уже нет. Но мне только 20 лет и ещё не родился мой будущий сын Серёжка, а потому я умереть не имею права, а значит - я поправлюсь сама. Должна. Обязана. И в этот же вечер, когда в палате в 22 ч. потушили свет, я стала повторять про себя, напрягая всю силу воли, только эти три слова: "я поправлюсь сама..." "Что, ты ещё не спишь? Ведь 2 часа ночи! - сказала постовая сестра, пришедшая делать ночной укол. Итак, 4 часа я повторяла эту "мантру", не имея тогда никакого представления о существовании йоги и т.п. На утро впервые моя температура упала на 0,5 градуса, и пошло, и пошло...Через неделю я встала на дрожащие ноги, выла выведена в коридор, и первое, что спросила: "Где Володя?" "Он уже уехал в Москву" - был ответ. А повстречавший меня в коридоре один из врачей воскликнул: "Это ты? Ну знаешь, ты в рубашке родилась!..."
Побольше бы человечных докторов!
(В одном месте описка: "последнИе время".)
RSS лента комментариев этой записи