Из интервью с В. С. Непомнящим
В. С. Непомнящий — доктор филологических наук, главный научный сотрудник ИМЛИ РАН, председатель Пушкинской комиссии, зав. группой изучения творчества А. С. Пушкина Отдела русской классической литературы ИМЛИ РАН. Валентин Семенович — автор многих книг, публикаций в прессе, циклов телепередач.
Пушкин — явление нашей культуры, литературы, истории, это бесспорно. Но насколько актуален, нужен Пушкин сегодня? Этот — неужели риторический? — вопрос мы задали Валентину Семеновичу Непомнящему, человеку, который «тесно общается» с Александром Сергеевичем уже более пятидесяти лет.
Публикуем некоторые его размышления на эту тему.
Зачем Пушкин сегодня? Я уже не раз об этом и говорил, и писал, и долдоню, и долдоню одно и то же во многих местах — и в «Русском взгляде», и в «Тем временем», и в «Литературной газете», в Московской Думе: это ключевой вопрос о судьбах культуры в современной России. В частности и в первую очередь гуманитарной культуры.
Если так называемая реформа образования, которая сейчас предпринята, будет продолжаться и работать, то есть если русская литература будет изъята из общеобязательных, базовых предметов и от ее изучения будет оторвано изучение русского языка, то язык через некоторое время будет изуродован окончательно, превратится во что-то другое, а души человеческие будут импотентные души. Потому что во всем мире цивилизация подавляет культуру.
Ведь есть разные понимания цивилизации и культуры. Цивилизация — это сфера создания удобств для человека, а культура — это сфера возделывания самого себя. То есть цивилизация — это делать лучше себе, а культура — это делать лучше себя, если очень грубо и топорно формулировать.
Так вот, сейчас культура в этом смысле не просто уходит, а подавляется и вытесняется самым активным образом. Это делается не стихийно, не какими-то там отсталыми слоями народа. Если всех опросить и объяснить всем, что происходит: что такое ЕГЭ, что такое выведение литературы и упразднение сочинений и так далее, что такое Болонская система, — большая часть народа, 90 процентов, как минимум, скажет «нет», я уверен, потому что у нас такой менталитет. Русский человек без гуманитарного начала, гуманитарного в широком смысле — без человеческого начала просто не существует, он превратится в бандита. Это мое глубокое убеждение. Потому что русский человек очень талантлив и очень широк, и если его не пускать вверх, то он упадет вниз. И падение будет великое, как сказано в Евангелии.
Это делается сверху, и совершенно сознательно! Однажды, уже лет 12–15 тому назад, один человек сказал, что для успеха реформ у нас в России слишком много населения. Технологический подход! Можно было бы сказать: пострелять бы их часть, и тогда реформы пойдут, или выморить как-то, или выкинуть, отделить. А Олег Морозов, тоже личность известная, в нелюбимом мною ток-шоу Швыдкого «Культурная революция» сказал прямо: «Надо менять менталитет». Он даже не понимает, что он говорит. Вроде взрослый человек, член Думы, вице-спикер, — он не понимает, что это означает: «надо поменять тебе душу». Это что такое? Они действительно хотят изменить народ — как у Брехта: не нравится тебе твой народ, выбери себе другой народ. А они хотят не выбрать, а сделать себе другой народ из этого, хотят его изуродовать. Они думают — мне так кажется, — что народ будет лучше, если будет технологичнее, прагматичнее, не будет думать о всяких глупостях, а будет вкалывать, зарабатывать деньги, и всё, и тогда всё станет хорошо, как в цивилизованных странах. И совершенно не учитывают, что Россия — другая страна, другая. И цивилизация у нее другая.
Конечно, у нас со смывными бачками хуже дело, чем на Западе. Но у Онегина всё было в полном порядке в смысле бытовом, ну всё, а его охватила хандра и чуть ли не жажда смерти. Потому что русскому человеку это всё чужое, такая направленность и такая ценностная шкала ему чужда, она его повергает либо в хандру, либо еще хуже — в бандитизм, в преступления, в цинизм. И они то ли этого не понимают, то ли их больше интересует изменение направления денежных потоков, которое обязательно связано с новой системой образования, — я уж не знаю. Но объективно совершается уголовное преступление национального масштаба — уничтожение русского менталитета. Можно сказать — российского, потому что Давид Кугультинов, калмыцкий поэт, он русский человек, русской культуры. Я помню, когда еще был тот Верховный Совет, гигантский, когда Собчак говорил, что самое главное у нас — закон, вдруг Кугультинов сказал: «Что вы говорите! Нет, я очень уважаю Анатолия Александровича, но нельзя так, что вы! Самое главное — человек!» Это совершенно неграмотное противопоставление, но душа-то здесь видна — что не закон, а человек все-таки. Но всегда русский человек понимал, что над законом или наравне с ним есть то, что называется «совесть». Причем и преступник это понимал всегда. Я миллион раз повторяю слова Достоевского: русский человек очень много безобразничает, но он всегда понимает, что он именно безобразничает, делает то, чего делать нельзя. Есть определенная система ценностей, есть понимание, где черное, а где белое. Другое дело, что перешагивать туда-сюда — да, это русский человек мастер. Но он знает, что он делает и где истина. И он хочет, жаждет знать, где истина.
Сейчас вопрос истины — это как Карамзин в «Истории государства Российского» в одном месте говорит: «Все думали не об истине, но единственно о пользе». С горечью говорит. И вот сейчас нас так заставляют думать. Если так будет продолжаться, то Пушкин останется в нафталине лежать в сундуках, и потом уже и бабушки не будут знать его, а потом и прабабушки, и уже будут знать совершенно другое. И читать будут только женские романы и детективы или в Интернете. И место слова прочно и навсегда займет картинка, а это деградация — когда слово заменяется картинкой. Комиксы — это для детей, которые еще не очень понимают, что такое слово. А сейчас всех понижают до уровня детей, взрослых детей, но не тех, которые еще не вкусили плодов грехопадения, а уже вполне грешных, но делающих вид и хотящих быть такими детьми.
Я глубоко убежден, и я все время об этом говорю, потому что все время эти вопросы у людей возникают, что Россия — это особое место на Земле, и особая культура, и особая нация, в широком смысле, не этническом, а культурном. И не зря исторически недавно это место получило название heartland — «сердечная область». Это не случайно, потому что Россия — единственное место на Земле, где Запад и Восток плавно переходят друг в друга, а не сталкиваются в конфликте. Я всегда говорил, что мы похожи на воздушное пространство между двух половинок ядерного заряда: вот оно исчезает, они сближаются — и происходит взрыв. Если Россия перестанет быть такой, какая она есть, и уподобится либо Западу, либо Востоку, то произойдет жесткое соприкосновение, как в других странах. Чудовищные столкновения между американской цивилизацией и мусульманской — это смертоносная штука, и это ничем нельзя сгладить. И тогда Россия будет способствовать быстрому приближению того момента, когда произойдет этот ядерный взрыв. И если Россия исчезнет как таковая, если она изменит свой менталитет, тогда конец света приблизится стремительно. Я глубоко убежден, что мы — не по своим достоинствам, а просто по своему характеру, данному Господом Богом, — являемся не только резервуаром некоторой духовности, которую так и не могут понять. Россия — это еще и некоторое пространство, «сердечная область», без которой человечество не будет существовать. Не зря Чаадаев говорил, что Россия как бы не входит в состав человечества, но она призвана, видимо, дать миру какой-то важный урок. И потом он сказал — любимая моя фраза, — что есть народы, исторические пути которых развиваются не по законам нормальной человеческой логики, а по верховной логике Провидения. «Таков именно наш народ». То есть мы сами можем не понимать, но что-то нас ведет в ту сторону, в которую нужно Провидению. И если это прекратится, то конец света, как говорится в Евангелии, уже «близко при дверех». А те люди, которые наверху, хотят эту верховную логику Провидения как-то упразднить и оттеснить ее технологическим, прагматическим началом.
Ведь сейчас уже у молодых людей, только что народившихся и выросших до 18–20 лет, не только мысли другие, но и чувства другие. У них нет многих чувств. Я в «Литературной газете» приводил пример, как преподаватель на филологическом факультете спросил ребят, как они понимают последние строки пушкинского стихотворения «Я вас любил так искренно, так нежно, как дай вам Бог любимой быть другим». Из 20 человек 19 сказали, что это ирония, а двадцатая, девушка, говорит: насмешка. То есть это просто античеловеческое понимание ясного текста, который многозначен невероятно, в котором есть и обида, и ревность, есть скорбь по утраченному, но в то же время есть и благородство, и какое-то человеческое сочувствие, и понимание, и желание добра. А они этого ничего не слышат, они слышат только иронию…
Это всё к вопросу о Пушкине. Потому что все равно это центр наш, центр нашей культуры, никуда не денешься от его центральности, которую еще Герцен заметил в свое время, по-своему сформулировав, что на реформы Петра Россия ответила явлением Пушкина. Он это говорил, насколько я помню, в положительном смысле, потому что без Петра Пушкина, такого, как есть, не было бы. Хотя к Петру у Пушкина было сложнейшее, как вы знаете, отношение: чем дальше он в него заглядывал, тем страшнее ему становилось. Но в то же время он противостал Петру, потому что Петр хотел всю допетровскую Русь сложить в сундуки с нафталином и забыть, а Пушкин, сам того не ведая, воспитанный в практически атеистической семье, в полуатеистическом Лицее, французским языком владевший как родным, начитавшийся с детства французской поэзии всякой, всякой, всякой, — он каким-то неведомым, непонятным образом вышел к тому, что стал наследником допетровской литературы. Потому что, как Дмитрий Сергеевич Лихачев говорил, у русской допетровской литературы был один сюжет и одна тема. Сюжет этот — человеческая история, а тема — смысл человеческой жизни. И это наследовал Пушкин. История его интересовала не меньше, чем слово, чем литература, а самое главное для него было смысл человеческой жизни.
Но, с другой стороны, что Пушкин еще сделал, если говорить о центральности: до Петра русская литература развивалась в готовом идеологическом коридоре, истины все были спущены сверху, вся догматика, всё всем было ясно — это воля Божья, так Господь повелел… Писателям оставалось только иллюстрировать, воплощать в слове, в сюжетах эту истину, сверху спущенную и заранее известную. А Пушкин открыл период свободного поиска истины, и именно это его свободное французское воспитание и такое и сякое сыграло здесь роль — он был мальчик пытливый, и он метался в поисках истины. Он так не формулировал, конечно, но метался в поисках себя. И вот он и туда, и сюда, и в Вольтера, и в Руссо, и в Парни, и еще в кучу других мест, пока постепенно, постепенно, постепенно не сформировался путь, который виден через «Руслана и Людмилу», через «Кавказского пленника» с этой черкешенкой, которая жизнь за любовь жертвует… Наконец, через «Онегина» он пришел к пониманию проблемы человека: что человек — это действительно образ и подобие Божие, но которое не выполняет свое предназначение. А когда человек не выполняет свое предназначение, не понимает его, тогда беда, тогда судьба онегинская его ждет, как минимум.
То есть Пушкин открыл путь к свободному поиску истины. Это всегда чревато опасностями, потерями, но одно дело, когда человеку спущена готовая истина, которую он обязан принять, а другое дело — когда он ее обрел в мучительных поисках и она стала его истиной. Тогда это уже настоящая вера. То есть и тогда была вера, но настоящая вера была у призванных людей, ну и просто по простодушию у некоторых людей — они как дети. «Верьте, как дети» — это действительно так. А здесь это был поиск взрослого человека, который сам, личными усилиями обрел ту самую истину, которая спускалась раньше сверху, ее нашел, и она теперь его. Но и тут он начинает бунтовать: он пишет — после «Пророка»! — «Дар напрасный, дар случайный», «Воспоминание» и так далее и потом опять выходит к какому-то катарсису… Таким образом, он сделал русскую литературу искательницей истины, защитницей и проповедницей этой, в общем-то, христианской истины, хотя она не всегда выглядит формально так, как в православии. Нельзя говорить: «Пушкин — православный поэт». Православный поэт — Федор Глинка. Православный поэт замечательный — Алексей Хомяков и еще ряд других. Но Пушкин — не православный поэт, а поэт православного народа, так, с моей точки зрения, можно назвать его. Он человек не церковный, и у него с этими делами сложновато было. Он Наталье Николаевне говорил: ты побольше молись, я мало Богу молюсь, прошу тебя, хоть ты молись, потому что я обожаю видеть, когда ты, на коленках стоя, молишься.
Дух его, интуиция шли впереди него как человека. Человек и его дар, как я говорю, разные вещи. Дар — это дар, это не заслуга, это не то, что ты сам, это тебе дано, даром, чтобы ты это вместил. И он был способен вместить, но не как личность Александр Сергеевич, а как гений, его гений. А он уже потом пытался поспевать за собой житейски. И не зря не было в мировой культуре такого, что, как Анна Андреевна рассказывала, чем кончился «Онегин», — тем, что Пушкин женился. Такого никогда не было, чтобы писатель, написав произведение, изменил свою жизнь. Это что-то почти монашеское, что-то такое невероятное просто. И никогда больше, женившись, он не писал любовных стихов и ничего не писал в адрес других женщин, кроме стихотворения «Красавице» (и нескольких еще строк), в котором говорится: «Все в ней гармония, все диво, все выше мира и страстей... благоговея богомольно перед святыней красоты». Это не эротические стихи.
И он таким образом создал и художественный, и нравственный центр русской культуры, и к нему недаром приложим эпитет «солнечный» — это солнечный центр, который, как солнце, распространяет свое тепло и свет на всю последующую литературу, которая практически выросла из его зерна. Как колос, выросла. Великую, удивительную, святую, по словам Томаса Манна, литературу.
И вот теперь эту литературу хотят упразднить. Просто упразднить. Она не нужна. Только те, кто сами захотят ею заниматься, могут сдавать экзамен. Но как эти мальчики и девочки могут сами решить, что они хотят быть или филологами, или учителями, как они могут сами выбрать филологию, литературу? Это же непосильно! Они могут руководствоваться только тем, что им сейчас внушается, — прагматическими целями: где мне будет выгоднее, лучше, спокойнее, удобнее и так далее.
То есть сейчас происходит практически целенаправленное уродование народа — русского и российского — и целенаправленное наступление на Россию как на менталитет, как на нацию, даже как на страну и в конечном счете как на государство. Потому что без этого никакого государства не будет, будет что-то совсем другое и, повторяю, довольно жуткое. Поэтому с этой реформой образования надо бороться. Люди сейчас все выживают, стараются как-то удержаться, некогда людям думать об этом всерьез и упорно. Но если им разъяснить и показать, к чему мы идем, я думаю, что очень многие вняли бы этому и поняли, что, как я и закончил свою статью, Отечество в опасности. Это, как ни крути, мой ответ на вопрос о Пушкине, вот так уж получается.
Удивляет Пушкин меня всегда. Конечно, отношение к нему за 50 лет не изменилось, просто оно углубилось, углубляется. Меня очень огорчает то, что я никак не могу подступиться к его прозе. У меня есть одна статья, да и то тоже не только о прозе. Я там от «Капитанской дочки» иду, от песни «Не шуми, мати зеленая дубровушка». И помните: сидели бандиты, «их грозные лица, стройные голоса, унылое выражение, которое придавали они словам и без того выразительным, — всё потрясало меня каким-то пиитическим ужасом». С одной стороны — «за столом, накрытым скатертью и установленным штофами и стаканами», «красные рожи и блистающие глаза», а с другой стороны — «пиитический ужас». Огромное пространство, которое вдруг становится единым. Вот это меня всегда поражает — как он умеет сводить противоположности и видеть в них единство! Это каждый раз поражает. Примеров можно привести миллион.
Даже меня, наизусть знающего, каждый раз, когда я произношу какие-то стихи, заново потрясает эта неожиданность поворотов и эта, в общем, непереводимость. Пушкин непереводим. Не только потому, что русский язык — самый прекрасный, самый выразительный и самый глубокий язык на свете, язык, в котором гигантское место занимает интонация, которую никакими вербальными способами не передать, эта удивительная многозначность, которая у нас есть и которой нет в других языках. «I love you» — и всё. А у нас можно сказать: «Тебя я люблю», «Я тебя люблю», «Люблю я тебя!» — а там так не скажешь, там еще надо будет что-то нагромоздить вокруг этого. А у нас с этим просто — интонация, музыка языка. Это, безусловно, очень важный фактор. С другой стороны — сам поэт. Например, про то же стихотворение «Я вас любил» в той же статье я говорю, что это абсолютная поэзия. Притом и именно потому, что в ней нет ни одной метафоры и ни одного выпирающего своей выразительностью слова, ничего, все как в обыденной речи. Прочтите: «Я вас любил. Любовь еще, быть может» — ну, можно сказать «может быть». «В моей душе угасла не совсем» — не совсем угасла, «угасла» — единственная метафора. «Но пусть она вас больше не тревожит, я не хочу печалить вас ничем. Я вас любил безмолвно, безнадежно…» Вот «то робостью, то ревностью томим» — тут есть признак поэтизма. «Я вас любил так искренно, так нежно, как дай вам Бог любимой быть другим» — почти все построено по законам обычной человеческой речи, без всяких фокусов поэтических. Это как бы самоотречение поэзии. Она как бы отрицает саму себя. Точно так же как и чувство любви — оно как бы отстраняет самое себя. Это и есть абсолютная поэзия — ей не нужны никакие специальные средства. А абсолют не переводим ни на какой другой язык. И практически каждое из совершенных стихотворений Пушкина (у него практически все совершенные, есть разные, но в целом это все-таки невероятное совершенство, по своей природе непонятное) — непереводимо. Поэтому Пушкина в мире, в нерусскоязычном культурном мире, уважают, испытывают к нему пиетет, потому что он считается у русских главой литературы, давшей нам Толстого, Достоевского и Чехова. И всё. Они его не слышат и не могут услышать — для этого его надо перевести, а перевести абсолютно невозможно. Вот такая штука получается. А те, кто русский знает, кто знает Россию и любит Россию — а я знал таких иностранцев, — вот они что-то понимают в нем, уже что-то начинают понимать. Это совершенно поразительно. И надо знать Россию, любить, для того чтобы понять, что такое Пушкин. А это очень интересная ситуация: надо знать и любить, чтобы понять. «Нет истины, где нет любви», как сказал Пушкин.