Интервью с Верой Васильевной Горностаевой, Народной артисткой России, профессором Московской консерватории
«Есть люди, которые активно борются против того, что считают несправедливым. Пожалуй, я не из этой породы. У меня другое кредо: остаться самим собой. И есть еще одно слово (крайне важное!) — достоинство. Именно достоинство, не гордыня. Не позволять собою помыкать, заставлять тебя делать что-то такое, чего ты активно не хочешь...»
Наш разговор начался нетрадиционно — не с вопросов, а с размышлений. Мы говорили и одновременно знакомились, и постепенно открывали Музыканта, Педагога, Философа и лишь в последнюю очередь — Народную артистку России, профессора Московской консерватории Веру Васильевну Горностаеву.
1 октября, в Международный день музыки, она отмечала свое 75-летие.
Когда меня однажды спросили: «Что вы любите больше всего на свете?» — я растерялась, подумала: ну как ответить на такой вопрос в лоб? Не хватало еще сказать — музыку. Вот кошмар! Банальнее не придумаешь. Не сразу, но я нашла свой ответ, свою правду, сказала — русский язык. Я люблю его за то, что на нем говорили мои родители и деды. Люблю за ту литературу, за ту великую литературу, которая меня вырастила, воспитала. Люблю за то, что на нем говорю. Он сладкий, с детства любимый!.. Я никогда не смогу от него отказаться и никогда не променяю свою страну ни на какую другую, хотя у меня была тысяча возможностей это сделать.
И еще меня тогда спросили, что мне дороже — звуки или слова. Звуки? Да, конечно! Еще бы! То, что говорит музыка, божественно. Но я могу плакать и над какой-нибудь знакомой с детства строчкой, из пушкинских сказок например, с которых началось мое общение с русским языком, которых я наглоталась, которыми надышалась с детства. «Вдруг она, моя душа, пошатнулась не дыша...» Эти а и ш — они же все дышат! Над строчкой из «Незнакомки» Блока я могу расплакаться так же, как над мелодией Шопена!
• А когда состоялась ваша первая встреча с музыкой?
Со мной получилось ужасно смешно. Моя мама — она была гениальным детским музыкальным педагогом — отвела меня к своей приятельнице Евгении Соломоновне Конторович, чтобы проверить, есть ли у меня слух. Но спеть я не смогла — ничего, ни одной мелодии. И Евгения Соломоновна сказала маме: «Лен, ну не мучай ты ее напрасно. У нее слуха нет». Меня отвели домой, и на том все успокоились. А однажды мама, вернувшись домой раньше обычного, услышала, как я, пользуясь ее отсутствием, подбирала на рояле мелодию, которая звучала по радио. Это было танго из кинофильма «Петер». Мне было семь лет. И мама поняла, что меня надо учить музыке. Так случай решил мою судьбу.
• Вы в детстве музыкой с удовольствием занимались?
Безо всякого! А потом — любила. Конечно, любила. Что я говорю глупости! Но всегда разрывалась между музыкой и литературой. Литература была как наркотик. Я рано, очень рано начала читать. И еще в детстве удирала с занятий в библиотеку — дома было не особенно много книг.
В этих двух измерениях я и существовала. Всю жизнь. И до сих пор существую. И стараюсь передать это своим студентам. Например, письма Шопена — их же нужно читать! Чтобы услышать его голос. Это особенность моего устройства — никем не навязанная, — которая проявилась еще в детстве, а не потому, что меня так растили, так воспитывали. Мне просто помогли ее развить. Дедушка помог. И я очень ему благодарна.
Папе было некогда. Папа все время пропадал на работе, а дедушка Василий Михайлович... Он был человек верующий. И все мои родичи по линии отца — священники. Интересно, что у мамы такая же история. Моя мама армянка, из Еревана. А ее дед был священником, прадед тоже, и многие еще.
• А что такое вера? Зачем, на ваш взгляд, она нужна
человеку?
О, это так серьезно и так прекрасно! Веру нельзя объяснить, но она просто необходима! Она дает человеку возможность самому себя судить. И судить правильно, честно.
Если вы вдумываетесь в события своей жизни, если пытаетесь понять, как они друг с другом связаны, за что вам посланы, то начинаете понимать, что это — испытание, что здесь вы были вознаграждены, а здесь наказаны. За что? Если будете размышлять, если будете слышать внутри себя голос Бога — поймете.
Бога нельзя доказывать. В Бога нужно верить. Недаром в русском языке есть такое слово — вера. Мое имя — Вера. Не понимать, не доказывать, не объяснять (это все другие глаголы), а верить. Вот веришь человеку и не можешь объяснить почему. Просто веришь.
Я вообще человек нецерковный... Как-то раз одного очень хорошего молодого священника (он был профессором биологии в Петербурге и вдруг круто изменил свою жизнь — стал священником) я спросила: «Отец Георгий, батюшка, меня Бог слишком милостиво судил, я должна быть в жизни больше наказана. Я грешила».
Он говорит: «Может, то, что вы считаете своими грехами, на самом деле не грехи? Вы знаете, какой на свете самый большой грех?»
«Прелюбодеяние?»
«Нет. Гордыня. У вас есть этот грех?»
«Наверное, есть. Когда ты считаешь себя умнее других, да?»
«Да, умнее, лучше. Самое важное — это смирение. Если вы достигли этого, то вы приблизились к Богу».
И я опять ему говорю: «Батюшка, но все-таки я не совсем понимаю, почему Бог так ко мне милостив. Я бы себя наказала больше, чем Господь меня наказал».
Он смеется и говорит: «Скажите, у вас есть дочь? У Господа тоже бывают возлюбленные
чада».
А потом вдруг спросил: «А карма?»
Я говорю: «Но ведь православные священники в карму не верят».
«И все-таки? А кто были ваши предки?»
«Священники».
«По линии отца?»
«По линии матери и по линии отца».
«Что ж вы удивляетесь — отмолили».
Мне очень запомнился этот странный разговор. «Отмолили»... Я поняла смысл великих слов «Грехи отцов падут на детей»: когда мы что-то творим дурное, мы должны помнить — это отзовется в детях.
Как человек приходит к Богу? Вы задали мне вопрос, который всегда глубоко меня волновал. Я еще маленькая над ним размышляла. В школе объясняли, что Бога нет. Я приходила домой, спрашивала: «Дедушка, это правда, что Бога нет, что его попы выдумали?» Представляете, каково дедушке это было слышать? Он говорил: «Верочка, вот вырастешь, тогда и узнаешь».
Человек приходит к Богу или не приходит. Это уже у кого как. Насильно навязать веру невозможно. Мой муж, например, очень долго реставрировал иконы. Художник, он всю жизнь преклоняется перед Рублевым. Конечно, он крестился. Его искусство к этому привело. И я очень хорошо понимаю, что если бы меня не крестили, то я могла бы прийти к Богу через Баха, через Достоевского. Разве нет? Через Ахматову...
•Нас всех восхищают люди, которые в любую эпоху, в любое время остаются верными себе. Есть ли у вас такое жизненное кредо, которое позволяет несмотря ни на что оставаться верной самой себе? И как остаться верным себе, ведь каждое время искушает по-своему?
Я постоянно над этим думаю. В юности у меня, конечно, было много искушений. Можете себе представить: я русский «кадр», который в консерватории начали продвигать, уговаривали стать деканом, естественно, в партию волокли на аркане. И вот выбор: либо быть конформистом, либо им не быть. Я понимала, что, если я не вступаю в партию, если даю студентам читать Солженицына, если продолжаю на Пасху ходить в церковь, если моя дочь носит нательный крест, — если все это рано или поздно выяснится, будет скандал! Как же можно?!
Я никогда не боролась за права человека, не вступала в какие-то группы. Есть люди, которые активно борются против того, что считают крайне несправедливым. Пожалуй, я не из этой породы. У меня другое кредо. Остаться самим собой — это очень мне близко. И есть еще одно слово — крайне важное! — в моем любимом русском языке: достоинство. Я хотела бы прожить жизнь, — если мне это удалось, значит, я правильно ее прожила, — сохраняя свое достоинство. Достоинство — вещь серьезная. Именно достоинство, не гордыня. Не позволять собою помыкать, не позволять заставить тебя делать что-то такое, чего ты активно не хочешь, не хочешь — и все.
Почему я не вступала в партию? Вот представьте: на партсобрании обсуждают какой-нибудь вопрос и я, член партии, глубоко не согласна с тем, как идет обсуждение. И коллектив принимает решение, с которым я не согласна, и после этого я вынуждена это решение выполнять — тут кончается мое достоинство, я уже не имею права на собственное суждение.
Мне никогда не хотелось дешевить, не хотелось предавать то, во что я верю. Может быть, это не всегда удавалось, не знаю. Себя надо судить строго. Но я всегда стремилась, всегда старалась от этого правила не отступать. Это для меня очень важно.
Я не люблю людей, которые приспосабливаются. Мне не нравится само умение приспосабливаться к ситуации. Не надо этого делать! Надо быть пластичным, вежливым, не нужно обижать людей, грубить им. Но, сохраняя вежливость, гибкость и уважение к человеку, не позволять помыкать собой. Видите, как трудно объяснить, что такое достоинство!
Вести себя достойно — не значит кричать или быть резким. Я очень уважаю людей, которые умеют не повышая голоса, не выпячиваясь сохранить верность себе, своим принципам. Очень не люблю, когда люди выпячиваются. Сейчас время проходимцев и выскочек, их так много, что только удивляешься: откуда они все взялись? И где были еще совсем недавно? Они трусили, боялись, прятались в трудные, страшные времена, а сейчас, когда стало все можно, вылезают всюду, как грибы после дождя.
•Вера Васильевна, а вдохновение, которое ищет каждый человек искусства, в чем находите его вы?
Есть еще одно прекрасное слово — стихия. Стихия, которая подхватывает вас и несет на крыльях. Если вы преподаете, если читаете стихи, то, наверное, испытывали такое ощущение.
Я сейчас не играю; еще когда мне было шестьдесят, я сказала себе: все, хватит. Но расскажу один интересный случай, я очень люблю его вспоминать. Два раза в году я преподаю в Японии, у меня там класс. И бывает, что утром у меня совсем нет сил. Я встаю и думаю: «Господи, как я буду преподавать? У меня такая слабость!» Пью кофе, принимаю душ, одеваюсь, иду. Что у меня первое? Концерт Чайковского. Господи! Прямо сейчас играть целиком концерт Чайковского, на два рояля аккомпанировать! Вхожу в студию. Там меня ждет мальчик Масатага Гота. Я сажусь за второй рояль — и происходит чудо! Беру: пам-пам-пам-пам, пам-пам-па — начало Первого концерта Чайковского, — и вдруг, чувствую, меня подымает какая-то сила. Это моя страна, моя Россия, мой Чайковский! Сейчас я его сыграю! И мальчик, талантливый, чудный мальчик, чувствует это сразу... и идет за мной. И какая там усталость! Я уже лечу! Потом кто-то из менеджеров, зашедших в студию, сказал: «О, Вера Васильевна, как вы прекрасно выглядите!» Видел бы он меня час назад!
Действительно, после преподавания я всегда исключительно хорошо выгляжу, и после концерта то же самое. Вот потом, когда прихожу в номер, принимаю душ, надеваю кимоно, сажусь в кресло, чувствую, что из меня выпили всю кровь, у меня нет никаких сил, и я могу заснуть прямо в кресле. Такая усталость! Но вот этот момент, когда меня подняла сила, непонятная сила, — это, наверное, и есть вдохновение. Я бы даже сказала — стихия, стихия музыки. Музыка же питает. Вы можете находиться в каком угодно состоянии — уныния, упадка, усталости, — и все-таки, когда звучит соната Бетховена или фуга Баха, все меняется. Искусство же по своей природе божественно!
Но разве можно это объяснить?! Объяснить же нельзя ничего!
Я всю жизнь занимаюсь тем, чем заниматься нельзя, — пытаюсь объяснить музыку. Но слова только комментируют. Я могу рассказать, например, почему «Крейслериана» Шумана так называется, могу рассказать об увлечении Гофманом, о сумасшедшем капельмейстере Крейслере. Но если студент не читал «Жизнеописания кота Мурра» — произведения, под влиянием которого Шуман писал свою «Крейслериану», — надо обязательно рассказать, надо уговорить его прочитать эту книгу, чтобы он понял, что это за мир, мир Шумана и Гофмана.
• Вера Васильевна, что, на ваш взгляд, можно назвать настоящим искусством, а что нельзя? Какие должны быть критерии?
Искусство человеческими критериями, нашим судом сегодняшним определять не надо. Надо ждать. Ведь одному нравится одно, другому другое, третьему третье. И что? Смотрите, авангард свел людей с ума. Есть художники-авангардисты, которых я не понимаю. Не понимаю ни одной их картины, которые, кстати, продаются за миллионы. Могу ли я сказать, что они плохи? Нет, не могу. Что хороши? Тоже не могу. Я считаю, что не имею права судить. Я могу сказать: «Это мне нравится, а это не нравится». А насколько мой суд соответствует...
Вермейер — забытый художник. Бах — забытый композитор. Сто лет молчания, сто лет! Бах умер в 1750 году. Только через 50 лет, в 1802 году, Иоганн Николаус Форкель издал о нем тоненькую книжечку. Это был первый человек на земле, который догадался, что Бах гений! И он вошел в историю музыки. Как и брат Ван Гога вошел в историю живописи. Ведь если бы не Теофиль Ван Гог, который всю жизнь содержал брата, не было бы такого явления, как Винсент Ван Гог.
Искусство — это таинство, таинство совершенное. Определить, что является искусством, а что нет, может только время. Только время ставит такой знак, который уже невозможно стереть.
Как-то в свою «Культурную революцию» наш развеселый человек Михаил Ефимович Швыдкой — прошу прощения! — пригласил какого-то Михаила Сатарова, якобы очень знаменитого художника. «Волнует ли вас улыбка Джоконды?» — такой была тема передачи. Меня вообще она не волнует — это глагол, который совершенно не сочетается с Джокондой, но не в этом дело. Так вот, этот товарищ Сатаров, который долго рассказывал, какой он гениальный художник, утверждал, что Леонардо просто хорошо раскрутили. А на самом деле он пустое место! «Вы посмотрите на эту физиономию! Она улыбается, как швея, которая держит в углу рта булавки. Вам что, нравится ее улыбка?» Мы слушали все это и хохотали. И немножко удивлялись такой наглости. Бедные участники передачи очень неуклюже пытались защищать Джоконду. Но зачем ее защищать?! Это же смешно! Фаина Раневская однажды замечательно ответила какой-то дуре, которая стояла возле Джоконды в Лувре и говорила: «А знаете, она меня совершенно не волнует», — Раневская ответила: «Эта дамочка уже столько столетий волнует людей, что она заслужила право выбирать, кого ей волновать, а кого не волновать!»
• А как музыка?
Так же... Как она достигает нашей души? Опять придется говорить об избранности, потому что есть люди музыкальные, есть люди немузыкальные. Одни реагируют на одну музыку, другие на другую. Есть люди, которые с упоением слушают товарища Киркорова, а есть те, кто сразу выключает телевизор, едва его физиономия появляется на экране.
Бог избрал одних людей — и они воспринимают музыку, а других не избрал. И с поэзией то же, и с литературой, и с живописью. И поэтому я говорю: «Спасибо, Отче, за то, что дал мне понимать твой язык». Потому что музыка — это божественный язык. «Понимаешь, Моцарт сам как флейта, на которой играет Господь Бог. Он ведь недаром назвал оперу ЧВолшебная флейта“, он и сам такая флейта» — я часто повторяю эти слова своим студентам.
Мы должны быть благодарны, бесконечно благодарны за то счастье, что можем понимать, воспринимать. Не только играть, но просто приходить в концертный зал, дышать этим воздухом, слушать музыку. Когда я вижу ребятишек, трясущихся под так называемую попсу, мне их жалко. Они наверняка блаженствуют, дергаясь под эту свою «музыку». Не знаю, можно ли это назвать музыкой, но это их право — любить ее. Я их не осуждаю! Но для меня они — как нищие, которых обокрали, ведь другой мир — божественный мир, который знали братья Ван Гоги и Дионисий, — для них закрыт.
• Вера Васильевна, вопрос о детях. Когда ребенок только начинает заниматься музыкой, он часто капризничает, упрямится. Как понять, в чем причина, — то ли это вообще не его предназначение, то ли первое столкновение с трудностями? Ведь это очень тонкий момент.
Отношения детей с музыкой... Не надо учить их насильно, не надо непременно делать из них профессионалов. Можно же детей учить музыке, как раньше в дворянских семьях, — приобщая к ней, как к языку. Ведь музыка — это язык. И надо, чтобы они этот язык понимали, чтобы могли прийти в Большой зал консерватории и послушать там Рахманинова, а не чтобы они сами стали рахманиновыми. А если у ребенка данные действительно очень серьезные — это определяется постепенно, — он может стать профессиональным музыкантом. И поэтому универсальное, одинаковое обучение в музыкальных школах, когда всех детей учат играть обязательные гаммы, обязательные этюды, — это ошибка, это не совсем правильно. Для одних детей должна быть одна программа, для других — другая. Когда-нибудь мы к этому придем. Мы всегда делаем ставку на профессионала. Не уверена, что это правильно. У одного ребенка прекрасная память, у другого плохая, один чутко воспринимает музыку, другой нет, но и этого человечка нужно обязательно приобщать к музыке. А третий, например, комплексно способен — и к музыке, и, скажем, к живописи.
С детьми надо обращаться очень бережно, осторожно, чтобы не покалечить, не навредить. Потому что, когда родители приобщают своего ребенка к тому, что сами считают нужным, это может навредить. Надо прислушиваться, к чему тянется ребенок. Это такая хрупкая материя — детство. Очень хрупкая. И я не сторонница запретов. Детей по-другому надо воспитывать. Своим примером лучше всего.
• А как вы воспитывали свою дочь?
Моя дочь — очень способный, очень талантливый человек во всем, но я не сумела подобрать к ней ключа. Она занималась у прекрасных педагогов ЦМШ. Анаида Степановна Сумботян, чудесный педагог, сказала мне как-то: «Ну что ты все время ездишь — гастроли, гастроли: Ксюша твоя растет как кривое деревце». Она росла сама. Но она выбилась, стала доцентом консерватории, играет.
Однажды она мне сказала: «Думаешь, ты меня воспитывала, когда читала мне нотации: ЧНе надо трепаться по телефону“, ЧНужно больше заниматься“? Как будто я и так не понимала! Знаешь, когда ты меня воспитывала? Когда приходила после консерватории замученная, срочно что-то хватала на кухне, шла заниматься и говорила: ЧК телефону не звать“. А я думала: ЧОткуда у нее берутся силы?! Как она занимается, такая уставшая?!“ Это было моим настоящим воспитанием».
Мы можем воспитывать только личным примером. Если, говоря ребенку, что не надо кричать на ближних, сами проявляем себя черт знает как грубо, он будет себя вести так же грубо. И если очень сильно любишь музыку, ты постепенно сможешь открыть этот мир, свой любимый мир и для своего ребенка. Только не насильно! Никогда нельзя ущемлять детское достоинство. Ребенка надо уважать. Он это очень тонко чувствует. С ним нельзя обращаться как с подчиненным. Никогда. Я не ахти какой воспитатель, но мне так кажется.
И с учениками то же. Я сорок три года преподаю. И не помню, чтобы хоть когда-нибудь повысила голос на ученика. Я никогда не кричу. И вообще не понимаю такого стиля общения — кричать на человека. Общий язык можно найти с каждым.
• Вы работали с людьми, чьи имена для нас легенда, — Генрих и Святослав Нейгаузы, Святослав Рихтер, Мстислав Ростропович, Михаил Плетнев, Яков Флиер. Многие из них связаны с русской фортепьянной школой. А в чем ее основная ценность?
Это тема для целой книжки! Мне кажется, прежде всего в ее этической направленности. Поэтому и звук такой. Часто говорят: у русских поющий звук. И я замечала, что несмотря на нашу крайнюю скованность, зажатость — нас долгое время воспитывали очень идеологически жестко, — мы гораздо свободнее французов, немцев, японцев. Я преподавала во многих странах. В чем дело, не понимаю. Ума не приложу! Но наши музыканты свободнее! Они свободнее думают. Я не знаю, это школа или природа.
А что касается русской школы... Сейчас некоторые очень шустрые молодые люди стали говорить, что русской школы вообще нет. Поверьте, это галиматья. Она есть! Есть до сих пор, несмотря на всю нашу разруху, и пользуется огромным уважением. Сегодня на ученом совете опять говорили, что в консерваторию приезжает учиться очень и очень много иностранцев. Несмотря на Беслан, несмотря на все террористические акты. Боятся, но едут. Почему едут? Значит, есть чему учиться! Есть свобода мышления — и в пианизме, и в концепциях, и в образах. И, конечно, этическая, нравственная составляющая. И поэтому я не вижу большой разницы между русской литературой и русской музыкой.
Я иногда вспоминаю, как в Венеции — это было очень давно — на площади Сан-Марко услышала музыку — «Вальс цветов» Чайковского... Я сидела и плакала. От счастья! Это же был мой Чайковский! А главное — все подпевали, все его знали! Я плакала, понимая, что пройдут годы, а я буду вспоминать, как из репродуктора звучал Чайковский, а я смотрела на небывалую, неземной красоты архитектуру, которую словами описать невозможно. И это — русская школа, русская музыка! В ней такая магия, что люди поют ее на площади Сан-Марко!
• И маленький вопрос напоследок: у вас юбилей...
Ужас, не говорите! Я этого слова не переношу совершенно! Давайте о чем-нибудь другом!
• Все равно — новый этап...
Новый этап, да. Вторая молодость. Тридцать пятая.
• О чем думаете, какие творческие планы вынашиваете? Может быть, новые книги?
Первая мысль — чтоб быстрей прошло все это. Я согласилась только потому, что обижались ребята. Очень хотят приехать ученики, причем такие, которых сегодня знает весь мир и которые хотят меня поцеловать, хотят мне сыграть.
Александр Слободяник, Сережа Бабаян хотят из Америки приехать, Дина Иоффе из Германии. И я подумала, что, если откажусь, им будет обидно. Что же им — только на мои похороны приезжать? Пусть приедут, пока я жива.
• А что бы вы пожелали себе?
Достойно прожить оставшиеся годы. И смиренно, с радостью принять тот срок, который пошлет мне Бог. Не бунтовать. Не убиваться. Ведь Он уже послал мне немало. В самое трудное мгновение быть с Ним, быть ближе к Нему, чтобы Он меня принял.
Вообще-то я чувствую себя совершенно молодой, у меня нет ощущения, что я старушка, поверьте! Я хожу быстро, легко, даже по ступенькам, у меня коленки не болят. Бог послал мне какой-то удобный организм, который меня не мучает. Я за это благодарю Его каждый день. А уж как там дальше будет — не знаю. Будущее нам неведомо. Этим, наверное, и интересно.