По-научному «механическое движение населения», или миграцию, мне  в первый раз объяснили на подготовительных курсах для абитуриентов. Была весна, настроение тревожное, как перед дорогой. До вступительного экзамена по экономической географии оставалась пара месяцев. Я нервничала, читала записи с курсов, сидя с ногами на подоконниках у раскрытых окон, а дома в узорах на диванной обивке мне мерещилась карта месторождений угля в Восточной Европе. Словом, лекции по «территориальной организации населения» и особенно о перемещениях этого населения по планете почему-то возвращали здравый ум.

Сквозь дымку экономической целесообразности маячили степи до горизонта, горные перевалы и караваны в песках. Кочевники...

***

Термин «мигрант» мне не нравился. В нем не было страсти. Мигрант — это не путник с котомкой, идущий на закат (давно забыто, что латинское migration — «переселяться»  в английский попало в значении «путешествовать пешком, странствовать»). Мигрант — это нефтерабочий, единица трудовых ресурсов, перемещающаяся на заработки в Саудовскую Аравию. Или состоятельный господин из американского мегаполиса, который решил наконец переселиться из загазованного центра в дорогой пригород, ближе к чистому воздуху...

Время показало, что стоит чуть сменить угол зрения — и за пригородом Нью-Йорка откроются пространства Среднего Запада, где у дороги стоит домик, и хозяин, мигрант по стилю жизни (к этому таинственному понятию мы еще вернемся), ощутил наконец «землю… и птиц и деревья» и смотрит, как меняются времена года, и чувствует «поток текучих мелочей жизни» — запах мокрой кукурузы поутру, сонный птичий переклик…

Искателей этих мелочей, составляющих старую американскую мечту о жизни первых поселенцев — смельчаков с обветренными лицами, — исследовал в 2000–2002 годах антрополог Брайан Хойи. Осмысленной жизни на прежнем месте у искателей не получалось. Поэтому из квартир Нью-Йорка они переселились, как пишет Хойи в статье «В погоне за Лучшей Жизнью», в «романтизированную сельскую местность» — Гранд Траверз к северо-востоку от Мичигана, у Великих Озер (место само по себе легендарное: уже в названии слышится что-то космическое, с ароматом историй о лесных духах и неуловимых, как духи, индейцах). Уже сто лет назад местные дельцы рекламировали эти земли как своего рода «терапевтический ландшафт», и вскоре они стали ассоциироваться с островком деревенского покоя среди грохота индустриализации… Современные мигранты из больших городов перекочевали сюда по тем же причинам: дышать, трогать траву, смотреть на солнце и работать на земле… Что интересно: они не уверены, останутся ли здесь навсегда. На Среднем Западае пройдет часть их жизни, а дальше… Горизонт широкий…

***

По вековым наблюдениям демографов, социологов и экономистов, до середины XX века миграциями — перемещениями больших человеческих групп (о бродягах-одиночках мы не говорим, эти были всегда) — управляли «потребности нужды». Это так называемые потребности сохранения вида: еда, безопасность и их производная — деньги. Примерно до 1980-х годов объяснение механизмов миграций этим и ограничивалось. Страсть к перемещениям обосновывалась будто по Гегелю: тот хотя и говорил, что «ничто великое в мире не совершается без страсти», но страсть приравнивал к интересу. Интерес же в XIX веке означал выгоду, то есть стремление копить деньги и вещи.

В XX веке ученые смотрели на миграцию в основном через призму экономики, демографии и социологии. Люди переезжают-де, потому что страны развиваются с разной скоростью; транснациональные корпорации ищут дешевую рабочую силу в Индонезии; глобализация размывает политические границы в Европе; торговые соглашения между Канадой и США разоряют крестьян в Мексике… «Субъективного фактора» — перипетий биографии и силы воображения, которые в конечном итоге и определяют, перемещаться или остаться на месте, – этого фактора словно бы не было…

Хочется воскликнуть: «Да что ж такое, опять викингам мало славы и земли, крестоносцам — денег и снова земли, а остальные — стихийные авантюристы, наемники с нервным блеском в глазах и пустым кошельком?..» Из научных объяснений следует, что с какой стороны не копни, все выкопаешь «Капитал» Маркса. Кочевники — и те переезжали и переезжают до сих пор по необходимости: от колодца к оазису, закрывая лица от колкого песчаного ветра; с равнинных пастбищ на горные весенние луга, за снегом, ветром и изменчивыми дождевыми облаками. Этот дорожный ритм определяется сезонным круговоротом жизни. Нужно кормить оленей, верблюдов, низкорослых азиатских лошадок с пушистыми челками — и кормиться самим, искать лучшей жизни для себя, семьи и скота за привычной линией горизонта…

Бывает, у тех, кто живет за горизонтом, лучшая жизнь от таких поисков заканчивается. В начале XX века Э. Хантингтон в труде «Пульс Азии» предположил, что скотоводческие племена из Центральной Азии снялись с места и завоевали сначала Индию и Китай, а в XIV веке и часть Европы, потому что высохли их пастбища...

Все миграции в человеческой истории так или иначе связаны с поиском Лучшей Жизни: лучшей погоды, лучших заработков, еды и укрытия от набегов воинственных соседей. В древнем мире целые народы отправлялись в изгнание и блуждали, пока не прибивались к спокойному берегу, чтобы построить новый город или основать новую религию. Или их вывозили против воли, как бесплатную рабочую силу (здесь опять завертелся маховик экономики).

Потом начались крестовые походы... Гремя доспехами, Европа отправилась в Восточное Средиземноморье — освобождать Гроб Господень. Так, по крайней мере, объявили папы, которым нужна была новая земля и финансовые поступления. А толпе крестоносцев, которая накануне гоняла средневековый мяч в тесных европейских подворотнях, подозреваю, хотелось приключений. Хотя бы глянуть, какое оно — Средиземноморье…

Позже, в XVII веке, беспокойные потомки крестоносцев принялись строить колониальные империи — и опять заходили по планете солдаты, банкиры и авантюристы всех мастей, на этот раз в Новый Свет, Индию, Австралию, Африку (из которой хлынул новый поток принудительной миграции в обе Америки: началась работорговля). Словом, приключения приключениями, но если бы не политика, экономика и кучка беспокойных мечтателей, большая часть мигрантов с радостью осталась бы дома.

***

Желание остепениться, выстроить дом и укорениться объяснимо, особенно если вспомнить, что за всю историю всех цивилизаций едва ли сто лет наша планета прожила без войн. Человеку нужно чувство дома: дверь, которую можно закрыть, угол, чтобы бросить чемодан или заплечный мешок. Словом, место, где дышится спокойно и можно подумать, не пора ли дальше.

В терминах психологии и культурной антропологии — это потребность в идентификации с местом. Человек чувствует себя спокойнее, видя свое отражение в привычных деталях быта: «Это — я», — думается человеку. — «Я живу. Сегодня в Стокгольме, завтра в Варанаси». Вспомним хотя бы мигрантов из Гранд Траверза: им нужно было оторваться от Нью-Йорка, но, уехав, - осесть и подумать. Взять отпуск от социальных связей. Да и другие мигранты от воображения действуют так же, если не еще решительней: живут полгода на родине, полгода — на съемных квартирах где-нибудь в Индии, почти без мебели, с туристическими ковриками вместо кровати, но именно там, куда привел их (в научных терминах) «проект самореализации» или, как говорят сами мигранты, желание «выбраться из ловушки», любовь к риску и поиск себя.

Тех, кто осел ненадолго в индийском Варанаси, исследовала Мари Корпела — еще один антрополог. Месяцами она наблюдала за самостоятельными путешественниками, «бэкпекерами», которые долгие туристические поездки в святой для индуизма город превратили в стиль жизни. Каждый год там зимуют 200–300 жителей Европы, Израиля, Канады и Австралии. Большинству от 25 до 30, они устали от Запада и возвращаются в Варанаси снова и снова. Их миграция — это постоянный диалог между дорогой и покоем, отражение их биографий и идеалов.

Кажется, долгие века оседлости эти потомки первых собирателей и скотоводов тосковали по движению, настрадавшись особенно в средние века, когда горожане стали превращаться в обывателей с ограниченной фантазией и мыслями о стабильном воспроизводстве. Тогда на улицах из приличного люда можно было встретить разве что странствующую аристократию и университетских преподавателей. Остальные же — акробаты, жонглеры, торговцы, мошенники, ландскнехты, воры, попрошайки и нищие студенты — выпадали из устоявшихся будней. И до сих пор выпадают, подпитывают движение толп, в которых нет-нет да и проскакивают родные лица.

Чем больше езжу, тем чаще радуюсь, то и дело встречая по-хорошему нелогичных кочевников с восторженными глазами и бурлящими биографиями. Так и подмывает спросить, не висит ли у них над кроватью лозунг Пашки Гераскина из «Приключений Алисы» Булычева: «Покой нам только снится». Это вечные путешественники. Раз выйдя на дорогу, они уже не в силах остановиться. Эхо вокзалов, властный зов из-за горизонта гудит в них и гонит куда-то.

В детстве они лезут в каждую дырку, рвут платья и джинсы о гвозди на заборах, падают в крапиву, бьют коленки и чупахаются в песке. Повзрослев, бегут от безопасности, и при взгляде на красную кнопку где-нибудь в лифтерной на Эйфелевой башне у них непроизвольно дергаются пальцы. Они не отучились мучить окружающих вопросами. Это люди подвижного ума и широкого сознания, которые побеждают в себе «инерцию мышления». Их становится больше — настолько, что в последней четверти XX века ученые заговорили наконец о субъективных факторах миграций и стали исследовать мигрантов по стилю жизни.

***

Дать им одно определение трудно. Сколько стилей жизни – столько и мигрантов, сколько биографий – столько и причин уехать. Главное – все это люди с фантазией, которые, благодаря глобализации, информатизации, индивидуализации и другим «иям», могут сняться с места не ради денег, а потому что пришло время сменить обстановку.

Одни уезжают надолго, строят дом. Кое-кто даже начинает свое дело. Впрочем, цель их — не заработок. Наши переселенцы из Нью-Йорка в Гранд Траверз уехали за представлениями о сельской жизни. Им хотелось именно на эти земли, потому что именно там воображение подсказало искать свободу или, в научных терминах, новую идентичность.

Другие мигранты периодически возвращаются на новые любимые места, живут на два дома и становятся «постоянными гражданами мира». Среди них много музыкантов и художников, а в последнее время – самостоятельных путешественников, по крайней мере, тех из них, кто по следам подданных королевы Виктории и хиппи потянулись в Азию. Они - своеобразные медиаторы (в мифах всех народах есть такие персонажи) - вечные странники, которые ходят по границам между мирами (или скачут, как белка Рататоск по Мировому Древу из скандинавской мифологии). Они скрепляют миры и тем не дают Вселенной развалиться раньше времени.

Самые глубокие причины к перемещению у них – не экономика и не политика. Ничего их особенно не гонит, угрозы для жизни нет, но вот «субъективный фактор»… Тот, что Паустовский называл музой дальних странствий, Ричард Бах – бегством от безопасности, Грин - зовом Несбывшегося, Гумилев – «способностью и стремлением к изменению окружения», или пассионарностью... Да мало ли еще названий у этого беспокойного чувства, которое, слава богу, никогда не затихает в нас безвозвратно и объясняет желание отодвинуть горизонт у тех, кто не голодает, не мерзнет и ведет себя «неразумно» и «безответственно», потому что «хватит глупостями заниматься, чего еще в жизни нужно»...

…Даже «рациональные мигранты» все больше оказываются во власти «субъективного фактора». Недавно мне встретился будущий кандидат политических наук, кажется, из Ганы. Кандидату хотелось выпить со мной чаю и побеседовать о политических системах России и Африки (он находил в них много общего) и об абстрактности понятия «демократия». Довольный компанией, передо мной сидел живой пример миграций маятникого характера, по экономическим и политическим причинам. И, тем не менее, он уехал из Ганы сам: вообразил (в самом лучшем смысле слова «вообразил»), что выучит политологию в центре Германии, а там как получится. Девять лет живет в Геттингене, каждый год несколько месяцев проводит на родном берегу.

- Прямо у океана?

- Прямо у океана.

Потом будущий кандидат сказал, что после защиты диссертации надеется перебраться в Брюссель (тут заскрипели механизмы трудовой миграции), и намекнул, что в пятницу идет на концерт классической музыки. Я сказала, что это интересно, но на следующей неделе в Геттинген соберутся культурные антропологи со всего мира - режиссеры этнографических фильмов, которые месяцами пропадают в полях, занимаются исследованиями, а потом кочуют по кинофестивалям. Словом, на классическую музыку нет времени…

Ученые - особая группа кочевников. Их рациональное мышление старается вышибить из переселений дух романтики, даже если в дорогу погнала не война, не проснувшийся вулкан, не разорение фермы под натиском договоров о вступлении в ВТО.

Думаете, вы просто вольный ветер  - автостопщик с сухпайком в кармане? Живете полгода на севере Индии, полгода продаете в Европе ткани цвета карри и ароматические палочки, чтобы заработать на зимовку на берегу Ганга?

«Ошибаетесь, - скажет ученый.  – Вы – мигрант по стилю жизни, и вас тоже исследовали и описали в терминах культурной антропологии».

Чувствуешь себя обиженным теленком: «Ой, он и тебя сосчитал». Правда, думаю, я знаю, почему ученых тянет рапортовать: «Один – это я! Два – это теленок!» и т. д. Им самим хочется пожить вот так - пару лет на Среднем Западе США, чтобы самому почувствовать текучие мелочи жизни. Или постоять по колено в Ганге. Между строк в научно выверенных и тяжелых, как сундук шестнадцатого века, трактатах, видятся все те же кочевники. С блокнотами, полевыми дневниками, с тележкой университетских дипломов (от одного названия этих университетов хочется отбежать на безопасное расстояние и показать язык. Мол, сам такой и не очень-то и хотелось).

Но там, на безопасном расстоянии, пожуешь в задумчивости язык - и раздумаешь показывать. Мигранты по стилю жизни отодвигают взросление и здоровую социальную ответственность? Хорошо. С трудом встраиваются обратно в социум? Пожалуй. Но за мечтами бегут все, и формулировка «с целью проведения полевого исследования» – отговорка не хуже других. В итоге и исследователи, и их «объекты» сидят по полгода в Варанаси – первом городе на Земле, построенном еще богами, - ходят друг к другу в гости и берегут еду от распоясавшихся макак. Потом одни едут на временную работу, другие – разбирать полевой материал.

Кочуют.

Кстати, современных кочевников – музыкантов, художников, фотографов, бродячих писателей и остальных, кто перемещается по зову воображения, - их всех тоже описали и систематизировали. Но систематизаторов выдают поэтические сравнения: мол, современные кочевники никогда не осядут на одном месте, потому что мир постмодерна – текучий, и кочевник обречен вечно открывать новые земли, как охотник-собиратель времен наскальных мамонтов.

***

...Вдоль ограды Люксембургского сада я почти бежала. Мой проводник точно знал, где ближайшая станция метро, но машина из Парижа на Франкфурт-на-Майне уходила через 40 минут, и времени было мало. Потом на решетках замелькали фотографии, и мы все-таки сбились на шаг. Гомонили за оградой ребятишки и первые любители пикников. По тротуару, в предвечернем апрельском солнце, гуляли парижане, останавливались стайками и запрокидывали головы у снимков - больших и каких-то нездешних. На снимках была кочевая жизнь: крупным планом верблюды, казахские крепкие лошадки, олени, обветренные лица с узкими сосредоточенными глазами, накидки пустынных кочевников. И пейзажи: космические равнины, снег и песок, степная трава с кромкой гор у линии неба. Они отдалялись, обнимали и затягивали...

You have no rights to post comments